Я надеюсь, он и впрямь вздрагивает. Надеюсь, что мне не чудится.

— Итак, Помпон…

— Не называй меня этим глупым прозвищем! — взрываюсь я.

— Очевидно, Помпон, — ухмыляется мерзавец, — что я буду называть тебя, Помпон, как мне пожелается, Помпон.

Я отталкиваюсь от стойки, чтобы натянуть пуховик. Пальцы не слушаются, но я их заставлю.

— По поводу того, что должно… случится, если я выиграю. По поводу…

Кровь отливает от моего лица так стремительно, что я, наверное, действительно бледнею.

Прошлой ночью он ни разу не поцеловал меня в губы. Я вспоминала об этом каждый час после того, как вышла из номера. Жалела, что не притянула его насильно к себе. И не жалела в некоторые часы. Пускай… Везувий сам меня поцелует.

А сейчас дело даже не в том, что он выставляет это утешительным призом.

Я перевожу взгляд с Везувия на мрамор, а внутренне отталкиваю шквальные волны страха.

Хотелось бы, чтобы он не читал растерянность и подавленность в моем взгляде так ясно.

Я не в состоянии скрыть реакцию, а его впивающийся взгляд вытягивает из меня все до последних крох эмоций.

— Понятно, — яростно шепчет он, прерываясь на ухмылку, но и та обрывается быстрым спазмом по всему лицу, — очевидно. Все ясно. Ты… А ты даже и не хочешь.

Да, я и «не хочу». Поэтому прибежала в отель, как последняя попрошайка.

— П-прямо тут? — если и порву пуховик ладонями, то пускай. — П-при всех?

— Конечно, нет, Надя, — шепчет Везувий, и выпрямляется так, что швы пиджака трещат достаточно громко для того, чтобы треск достиг моего слуха.

Или я просто слишком близко к нему стою.

— Мы могли бы… — прочищает он горло и вместо того, чтобы продолжить, поглощает мой взгляд.

Я отпускаю застежку куртки.

Мы погружены в безмолвие. Справа трезвонит телефон, гости переговариваются у другого конца стойки, и где-то брякает дверь. А мы все равно остаемся обездвиженными, молчащими и глядящими друг на друга.

— Там есть, — выдавливаю я и указываю пальцев вроде в сторону коридора, — переговорная. Типа того. Отдельная.

Он сжимает мою ладонь в своей, когда соединяет наши руки. Мой нос упирается в его плечо со стороны спины, когда он ведет нас к тому холлу. Нужно объяснить Везувию, какая конкретно часть коридора подразумевалась — ведь он почти что проходит мимо ретро-кабинки — но я бы не смогла разжать рот, даже если бы губы тянули плоскогубцами.

Неважно, что я переоценила размеры переговорной.

Мягким прикосновением в спину он подталкивает меня, чтобы я зашла внутрь первой.

Я разворачиваюсь кое-как, а Везувий ступает следом.

Слова, спонтанные и неожиданные, готовы сорваться с моих губ.

Я заметила тебя в галерее, как только туда зашла.

Родин задвигает за нами дверь бесшумно, так как он тянет створку предельно медленно.

Автоматически включившийся свет — тусклый, он сосредоточен лишь в левом углу, практически за массивным плечом.

Я хотела бы узнать тебя, чтобы понять… почему ты все-таки ушел тогда из подсобки?

Везувий обрушивается на мои губы до того, как я затопчу и спрячу все вопросы и признания. Я хотела бы засунуть их в такие захламленные глубины сознания, где сама не смогла бы отыскать их снова.

Он придавливает мое тело к стене, выхватывая у меня прикосновение за прикосновением. Мы сталкиваемся языками, но он что-то гундосит, и опаляет мой рот грубым, звериным захватом.

Пока я беспорядочно надавливаю пальцами на его шею, его твердые и горячие губы судорожно терзают мои.

Рывки и захваты становятся непредсказуемыми и суматошными с обеих сторон. Мое сердце изливается жадностью и тоской одновременно, словно оно и впрямь превратилось в несчастного и голодного монстра.