Вив открыла дверь отдела. Там был полный бедлам. Столы завалены бумагами, блокнотами, справочниками, фотографиями, заставлены пробниками новых кремов, духов и переполненными пепельницами. На кофейном столике горы из пластиковых чашек, ложек и бумажных салфеток. Везде бурые пятна от расплескавшегося кофе. Кофеварка стояла на подоконнике, прямо на просыпанном молочном порошке.

Над окном висела растяжка «Мы решаем, зачем нужны мужчины».

Джейн не было на месте. Вив сразу поняла это, поскольку не услышала знакомого стука длинных ногтей по клавишам клавиатуры.

Она подставила щеку под десяток поцелуев. Ее, как всегда, начали чуть-чуть подкалывать Пулитцеровской премией. Она отбивалась: «Приму ее только на развалинах Багдада».

– Переходи к нам! сколько можно мотаться по фронтам! Женские проблемы – тоже горячая точка…

– Пока не готова… Но могу предложить несколько горячих тем: почему у всех уходящих от мужчины женщин кривые ноги. Почему девушку можно увести из провинции, но провинцию нельзя увести из девушки. Почему проститутки, как вампиры, спят днем.

Ответом был дружный смех.

В кабинет шефа набилась половина редакции. Над всем этим сборищем висела растяжка с разноцветной надписью: «Соломон лучший в мире спичрайтер. Сокращай, что можешь!» Витал монотонный гул.

Вив встала в дверях. Кто-то пытался протиснуться позади нее, и она некоторое время не могла пошевелиться.

Кабинет был шикарно обставлен. Стены окрашены в спокойные тона, на фоне которых выгодно смотрелись старые картины. На полках вдоль стен стояли книги в кожаных переплетах, весьма редкие и ценные; при этом было видно, что их не тревожат.

С потолка падал яркий свет, что резко контрастировало с унылым лондонским утром, казалось, что кабинет освещает улицу, а не наоборот.

Свободных мест не было, и Вив села на подоконник. Рядом сразу пристроился Джон.

– Как тебе это удается? – спросил он.

– Что именно?

– Быть супер.

– Мое чувство стиля родилось в притонах Аберестуита, а не в модном салоне. Поэтому отвали.

Шеф сидел одиноко на диване, где могли поместиться пятеро. Рядом с ним, широко расставив колени, уселся председатель совета директоров. Он мельком взглянул на часы:

– Пора начинать.

Пентал на цыпочках прошла в кабинет и осторожно поставила поднос с кофе на край стола. Шеф ей улыбнулся.

После этого оплеухи и зуботычины посыпались градом.

– Дела нашего журнала… – шеф сделал паузу, подыскивая крепкое словцо, но сдержался, – … идут из рук вон плохо. А все потому, что каждый из вас пишет сам для себя. Все плохое из-за этой, вашей… – он с трудом подыскивал нужное слово – этой вашей дури. Каждый чуть ли не пуп земли. Только и умеет что выворачивать наизнанку синтаксис и не ставить запятых.

В кабинете воцарилась гробовая тишина.

– Мы превратились в обычный никчемный журнальчик. Это невозможно читать! Противопоказано! Если «холодные макароны» перенести с текста на фотографии, то от этого они не станут теплее[44]. Да, мы не ежедневная газета. Но это не означает, что мы имеем право портить нашему читателю пищеварение. Почему у вас ничего не происходит?! У «Гардиан» происходит, у «Сан» происходит, а у вас – ничего. Полное… зеро. Вы все просто спите! Неудивительно, что тираж спит вместе с вами. Кстати, кто так похабно перевел название дефиле в Берлине? В немецком языке слово «сумерки» – dammerung – это всего лишь завершение одного дня и начало следующего. Здесь нет негативных коннотаций. А что вы дали в заголовке на английском? Nightfall! Под вашим пером показ мод в Берлине превратился из вечерней тусовки в ночной бал вампиров. Для чего? Для чего, я вас спрашиваю? Хотите перессорить журнал с рекламодателями?