– В очередной раз, мой друг, ты облажался чуть более, чем полностью, – не мог успокоиться гибкий, как позвоночник, лавочник. – Таким, как ты, всегда невдомёк очевидные, просто азбучные, истины. Разве в состоянии кто-нибудь появиться в волчьем угле наобум, в обход времени, да ещё и как ты изволил выразиться, «просто так»? Ты внимательнее-то к нему приглядись… Сердце храброе – сразу видно. Воля несгибаемая, яко дамасская сталь. Разум чист, как горный хрусталь неподдельный, а рука быстра, точно стрела индейца… И, по-твоему, такого написали до кучи? Нет, дружище, всё не так просто, как кажется. Не удивлюсь, если выяснится, что этот щеголь с самим чернокнижником и его лиходеями шашни водит да замыслы тёмные венчает… А может и наоборот: тайным агентом в жандармерии числится… Всякое может быть ибо, быть может, всякое.

– Да успокойтесь вы оба, – неожиданно встрял писатель. Во время всей перебранки писатель лихорадочно соображал, что бы такое ответить и вот, наконец, выдал: – Флористом меня сочинили на мою беду. Цветочки всякие по призванию должен выращивать, кустики подстригать… А мозолей оттого и нет, потому как подобно вам очнулся в глухой тайге. Вот, хожу теперь, полянку какую высматриваю. На полянках ведь тоже цветочки имеются. Может хоть за ними поухаживать приведётся…

– Ни единому слову не верю! – затряс своим кочаном вправо-влево бакалейщик.

– Ты мне порядком надоел, – возмущался солдатик. – Меня месяц проверял, теперь к этому бедолаге полгода цепляться будешь…

– Если кому-то нравится, что его водят за нос, то могу и помолчать, – надулся бакалейщик.

С бакалейщиком вообще происходила какая-то неразбериха. Если с остальными писателю рано или поздно становилось ясно, кто они такие и откуда взялись, то по бакалейщику сознание упрямо молчало. Как если бы никогда о таком писатель не слыхивал и думать не думал. Местами казалось, эхолотами своими бакалейщик за версту улавливает малейшие вибрации вранья, а хитрыми глазками сквозь грудную клетку видит учащённое сердцебиение. Шутки ради решил писатель проверить свою догадку. Тихо-тихо, себе под нос шепнул: «Бакалейщик – дурак!» А сам при этом пристально глядел на объект эксперимента. О чёрт! Чётко заметил писатель, как во время произнесения фразы, одно правое блюдце бакалейщика напряглось и, дрогнув, ещё сильнее поворотилось в сторону шептавшего. Глазки опосля ругательства на свою персону у обозванного тут же принялись наливаться кровушкой, отчего стали ещё ехиднее. Со всей уверенностью констатировал для себя писатель непреложный факт – эксперимент удался!

* * *

По полю, заснеженному спелым хлопком, причудливо петляла набитая телегами и всякими повозками дорожка. В одну сторону широкое поле протянулось до самого горизонта, по другую сторону где-то вдалеке плавно перетекало в маковые посевы, отчего ярким контрастом переходило с белого цвета на красно-фиолетовый. До маковой части было около трёх вёрст, а солнышко в зените раскалилось так, что хоть ложись и помирай. И ни единого намёка на тенёк, ни единого позывного сигнала от дающего прохладу ветерка. Красота и муки – два в одном. Только совсем далеко, там, где заканчивались покрывала снотворного мака, являющегося атрибутом самих Гипноса и Нюкты, едва различались верхушки первых редких колков. В направлении спасительной тени по дорожке двигалась интересная троица. Троица отнюдь не собранная призывом «Третьим будешь?», а совсем иного плана… Можно конечно предположить, что встретились три одиночества – ни имени, ни отчества, но и это будет неверным предположением.