Кукушкин послушно кивнул, а безликий вдруг уставился в окно, и серость каменного его лица едва заметно тронула жизнь. На губах чуть заискрилась улыбка.

– А денёк-то сегодня какой! Сказка, а не денёк, а, профессор?

Валерий Степанович машинально глянул в окно на сверкающий снег, бегущих прохожих и залитую солнцем улицу. Много бы он сейчас дал, чтобы оказаться там, за стеклом, где можно кануть в толпе, скрыться из виду, выпасть из реальности, исчезнуть и больше не сталкиваться с этим ужасным человеком, если он, конечно, человек.

– Обожаю русскую зиму! Просто обожаю! – театрально заходился безликий. – Этот размах, этот простор!.. Как там у классика нашего?.. «Зима! Крестьянин, торжествуя…» Как дальше-то, не помнишь? – Кукушкин онемел. – И я забыл! Ну, не важно… Глянь, профессор, сколько нынче снега навалило! «Мороз и солнце, день чудесный…» М-да… Красотища! А ребятишкам-то какое раздолье теперь! Хошь в снежки играй, хошь – с горок сигай… Я вот тоже иной раз думаю, а не тряхнуть ли стариной? Серьёзно! Так и подмывает. Бывает, иду домой из управления и страсть как хочется вместе с ребятнёй да с горочки – э-э-эх!.. Но тут вспоминаешь про заботы, про работу, про грехи наши тяжкие – и уже как-то не до веселья… Но душой я молод и юн. Мне как-то одна цыганка на вокзале нагадала вечную душевную юность. И вечную радость. И вечный бой! – и безликий опять искупал Кукушкина в ледяной белизне своей предательской улыбки. И по серой плоскости лица заелозили узкие нити губ, вяло рождая гримасу деланной радости. Внутри у Кукушкина всё похолодело. Он сидел без слов и движения, как истукан.

– Н-да, о чём это я?.. Ах да! Ребятишки, цветы жизни!.. – в который раз заработали упрямые свёрла глаз, и мёртвая тень легла на лицо визитёра. – Когда там твой ублюдок из школы возвращается? Через пару часов, да? Ага. А домой как пойдёт – через сквер, как обычно, или к комбинату свернёт? Ну, конечно, к комбинату! Там же горка есть! Сейчас там вся детвора соберётся. Правильно! Грех в такую погоду дома сидеть!

У профессора потемнело в глазах. Он почувствовал, как земля уходит из-под ног. А экзекутор продолжал свою медленную пытку.

– Горка – это прекрасно! Просто замечательно! Вот под горочкой я, пожалуй, его и подожду. И башку откручу, ладненько? – безликий запредельно нежно улыбнулся Валерию Степановичу. Весь мир погас, превратившись в непролазно-густую серую кашу, сквозь которую страшно и жадно глядели на несчастного профессора два глаза, два смертоносных сверла. И ещё губы, омерзительно тонкие, змеистые, жестокие, танцующие дьявольский танец, живые и лживые губы, смеющиеся надо всем вокруг, уверовавшие в свою власть и безнаказанность. Скольких сгубили они одним коротким приказом!.. Профессор почувствовал, что теряет сознание. Неимоверным усилием воли он взял себя в руки и надломленным, не своим голосом прошептал:

– Не надо… я прошу…

– Чё ты там гундосишь? Не слышу ни хрена…

– Не трогайте сына, умоляю!

Жуя зубочистку, безликий вальяжно откинулся на спинку стула.

– Оба-на! Гляди, какие слова вспомнил! «Умоляю»… Этак к концу беседы на французский перейдём. Ву компро ме, ле профессор? Ну, умоляй меня, Кукушкин!

– Только не сын!.. – трясся бедный Валерий Степанович. – Пожалуйста… Всё что угодно…

– Прямо-таки всё? – оживился истязатель. – Гм… Дай подумать… Слушай, а давай ты на колени встанешь прямо посреди этой сраной столовой, а? Должны же враги родины платить за свои преступления!..

– Что?

– То! Искупить, говорю, готов?

– Как?

– Кровью! Как…

Профессор поднял на безликого полные муки глаза.

– Зачем вы это делаете?