– Имя-то у него, надеюсь, есть? – перебил замначальника.

– Навряд ли, – парировал Кукушкин. – Люди, подобные этому борзописцу, давно утратили всё человеческое, начиная с облика и кончая именем. Так вот. Журналист ваш позволил себе извратить действительность до такой степени, что приплёл к трагедии теорию заговора…

– А-а, я, кажется, понял, о ком речь! – радостно воскликнул Печерский. – Простите. Продолжайте, пожалуйста.

– Чего продолжать-то? Ваш коллега придумал какой-то Госдеп США, чьи агенты якобы устроили давку, в которой погиб мальчик!

– То есть это неправда?

– Ахинея высшей пробы!

– Откуда вы знаете?

– Я – очевидец, – не задумываясь, выпалил Кукушкин и тотчас пожалел об этом, но было поздно.

– Ах, вот одо чдо! – прогнусавил Печерский и снова, как слон, затрубил в платок. – Понятно.

– Что вам понятно?

– То, что вы не совсем по адресу, господин… мнэ-э… как вас?..

– Валерий Степанович.

– Валерий Степанович? Ага. Ну, в общем, это не к нам…

– А к кому??

– Объясняю… кхе-кхе… Московская трагедия – дело первостатейной важности, вопрос политический, а такие дела находятся… кхе-кхе-кхе… полностью в ведении шефа. Так что, Валерий Степанович, вам лучше с ним поговорить.

Кукушкин чуть не проглотил трубку.

– Погодите! Вы что, хотите сказать, что этот пасквиль был инициирован вашим руководством?!

Печерский в ответ смачно чихнул.

– Будьте здоровы!

– Збазиба, – снова густо загнусавил замначальника, – ужасдно простужен… Дело это политическое, поскольку там фигурируют иностранцы…

– Иностранцы много где фигурируют, это ничего не значит! Вы мне докажите, что там были агенты Госдепа – тогда поговорим о политике…

– А чего тут доказывать! – усмехнулся Печерский. – Сейчас напряжённость по всем фронтам…

– Допустим. И что?

– Вы, профессор, как маленький, в самом деле! Политики последние лет десять, наверно, только в Думе нет. Звоните главному – вам всё объяснят.

– Минуточку! Но состряпали-то статью ваши сотрудники!

– Извините, меня начальник отдела вызывает, – и Печерский повесил трубку.

– Какого чёрта! – в сердцах воскликнул Кукушкин. Перезвонить он не решился, хотя и был зол. Поразмыслив немного, Валерий Степанович успокоился и решил продолжить свои попытки разобраться в произошедшем завтра. Однако тревожное предчувствие, только что поселившееся в нём, намекало, что эти его поползновения не сулят ничего хорошего. Почему – Кукушкин и сам не знал. Но отступать не желал. И не потому, что был отчаянным правдорубом, отнюдь нет, и вы, дорогой читатель, полагаю, в этом уже убедились, но политическая вакханалия на костях Алёши Никифорова была настолько кощунственна и аморальна, что профессор не мог молчать. Вся его гражданская сознательность впервые за сорок пять лет земной жизни отчаянно взбунтовалась против омерзительной газетной лжи. И ярость благородная вскипала всё жарче… К тому же Кукушкин был невероятно упрямым. И если говорил, что берётся за какое-то дело, это означило, что он обязательно доведёт его до конца; а если он надумал узнать, зачем журналистам из главной региональной газеты потребовалось врать, – будьте покойны, он выяснит и это. В достижении цели Кукушкин был очень упорным, даже мог иногда пойти на принцип, что совершенно не монтировалось с таким диаметрально противоположным его качеством, как тихий конформизм. Словом, Валерий Степанович был фигурой противоречивой, а такие, как правило, на определённом жизненном этапе чаще всего подвергаются душевному томлению и длительному самокопанию со всеми вытекающими из этого последствиями.

Спустя сутки учёный снова позвонил в редакцию «Ленинских известий». В трубке зажурчал голосок первой барышни, и Валерий Степанович немного воспрянул духом. Он напомнил о себе и снова попросил соединить с главным.