Протиснувшись к центру, он поначалу даже не сразу понял, что произошло. Взгляды толпы были устремлены куда-то вниз, в глазах застыл ужас. Профессор подошёл ближе и увидел… неподвижно лежащего перед ступенями павильона в дикой неестественной позе бледного мальчика лет пяти, похожего на большую тряпичную куклу. Цветной пуховик, шапка с гномом… Из левого угла рта на обледенелый гранит тонкой струйкой утекала жизнь. В опрокинутых, ещё не остывших, синих как лёд глазах – глухое московское небо, а рядом на ступеньке раздавленная чьим-то безжалостным сапогом лубочная копия ракеты «Искандер» под хохлому в масштабе 1 к 43.

– Господи, – едва слышно выдохнул Кукушкин.

В шаге от несчастного мальчика на ступенях лежала без сознания женщина лет тридцати. Видимо, это была мать ребёнка. Она, скорее всего, и кричала. Какая-то тётка в шляпе колдовала над ней, приводя женщину в чувства. Открыв невидящие глаза и обведя толпу остекленевшим взором, мать засуетилась, попыталась подняться. Шляпа деликатно её остановила, негромко попросив кого-то вызвать скорую. По толпе пошёл гур. Из дверей павильона высунулось несколько любопытных голов; запричитали женщины; тупо таращились на бездыханное тело, словно загипнотизированные, мужчины. Как-то глупо и неуместно сверкнули кокарды, зажглись и пристыженно погасли жетоны на форменных куртках – это сквозь людские торсы просочились в центр трагедии полицейские. Не найдя пульс у мальчика, приказали свидетелям не расходиться. Один из них, лейтенант, сразу стал беседовать с очевидцами, второй, старшина, участливо опустившись на корточки перед матерью малыша, даже попытался увести её в сторону, но та, увидев своего мёртвого сына, вырвалась из рук блюстителя и с диким воем упала на грудь мальчика, орошая его безучастное остывшее личико горючими слезами и содрогаясь всем телом от рыданий. Старшина достал рацию.

– «База», «База», это «Первый». Мы в Курсовом переулке. Тут в толпе мальчика задавили. Насмерть…

– Да вызовите же кто-нибудь скорую, нелюди! – возопила дама в шляпе. Лейтенант молча кивнул старшине: звони… Валерий Степанович предпочёл поскорее покинуть страшное место и скрылся в толпе.

Профессор покидал сумасшедшую Москву. Трагедия, случившаяся у храма, всё в нём перевернула. Он был опустошён…

В Ленинск Валерий Степанович возвращался ночным поездом. На рассвете ему приснился ещё один странный сон: будто сидит он в купе, а напротив него за столом – тот самый мальчик. Как живой. Сидит и смотрит на Кукушкина. А глаза голубые как небо, большие, как озёра, пронзительные, как крик. Смотрит мальчик на Валерия Степановича, словно спросить что-то хочет, но не спрашивает. Лишь глядит отчаянно и страшно в самое нутро кукушкинское и такие узоры на сердце его измученном вырезает, что сердце заходится. И то ли выть, то ли петь хочется от непостижимой смутной радости какого-то прозрения, и плакать – от светлой очищающей боли…

– Ты откуда, малыш? – спрашивает профессор.

– Из дома, – тихо отвечает мальчик, не сводя синих глаз с Валерия Степановича.

– Ты что, потерялся?

– Я от бабушки ушёл и от дедушки ушёл, – произносит рассудительный ребёнок.

– А мама, где твоя мама?

– В сумасшедшем доме.

– Где? – переспрашивает Кукушкин.

Тут раздаётся стук в дверь. «Ваш чай», – доносится снаружи бодрый голос проводника.

– Не открывай, – шепчет в испуге мальчик.

– Это проводник чай принёс.

– Не открывай!

– Да что с тобой? – поднимается с места Кукушкин. – Успокойся! Сейчас чайку выпьем…

Валерий Степанович открывает дверь купе и видит на пороге… двуглавого орла с себя ростом и в синей железнодорожной форме. Пуговицы огнём горят, кокарда в фуражке аж слепит. Чудо, одним словом! Щерится птица обеими головами, наклонилась вперёд немного, ждёт услужливо. На подносе чёрный чай в подстаканниках пар пускает.