– Ну конечно, бро, если это что-то не совсем ужасное, – Эндрю добродушно усмехнулся, но его слегка насторожила перемена настроения друга.

– Я почувствовал, что сейчас, вот прямо сейчас я должен раскрыть тебе, Эндрю, Великую тайну революции. Но ты должен дать слово, что никогда никому ни при каких обстоятельствах ее не выдашь, – Миша в упор смотрел в лицо собеседника.

– Хорошо, как скажешь, бро.

– Ты уверен?

– Не знаю, Майкл. Теперь уже не уверен.

– Ты точно уверен? – взгляд Миши был серьезен.

– Майкл, если это так страшно, то может не надо?

– Решайся. Иначе будет поздно.

– Майкл, а это не опасно? Майкл, ты мне друг, но мне не нужны неприятности.

– Сейчас или никогда.

– Ну ладно, давай.

– Хорошо. Держи, – Миша протянул раскрытую ладонь. Эндрю, слегка помедлив, неуверенно протянул в ответ свою. – Сожми мою руку, товарищ, и тряхни ее крепко, насколько сможешь. Крепче. Еще крепче. Не жалей, сожми со всей силы и дерни, – Эндрю тряхнул ладонь друга настолько сильно, насколько смог. В это самое время Миша издал взрывной очень громкий протяжный пук. Потом поднатужился и издал еще один не такой громкий и меньшей протяжности.

– Ну вот, теперь ты знаешь Великую тайну революции, – Миша от души хохотал, глядя в лицо опешившего парня. – Но помни, ты поклялся никому о ней не рассказывать. Да хорош, Эндрю, не дуйся. Ты бы видел сейчас свое лицо. Но ведь ржачно было, согласись.

Эндрю хлопал глазами, он еще не выбрал, как реагировать.

– Эндрю, брат, в мире много разных тайн, но мы, люди, не должны забывать, что созданы для того, чтобы быть веселыми и счастливыми. Какой бы ни была страшной тайна революции, это ведь не повод ходить хмурыми и надутым, как сурок после зимней спячки. А теперь – айда в клуб. Я ведь обещал, что сюрпризы на сегодня не закончены. Пойдем-пойдем, тебе понравится. Пусть здесь пока проветрится.

Друзья вышли на пирс и побрели по направлению к клубу в своих новых головных уборах.

– Давай пойдем помедленнее, Эндрю. Ведь это наш последний вечер. Завтра у меня вылет. Кто знает, когда свидимся снова.

– Прямо завтра?!

– Ага, завтра. Зовет меня Родина-мать. И нет ничего сильнее и повелительнее этого зова. Как будто магнитом туда меня тянет или невидимой лебедкой, как рыбку на спиннинге. Во всем мне теперь Родина мерещится. Смотрел я на ту певичку чернокожую из джаз-банды, а видел девицу русскую, которая к осинке прислонилась. На море смотрю, а вижу поле ржаное без конца и без края. Вот посмотри на пальму, Эндрю, что ты видишь?

– Пальму.

– А больше ничего?

– Нет.

– Вот. А я смотрю на пальму, а вижу березку русскую. Пальму, конечно, я тоже вижу, но и березку вижу, как бы поверх пальмы, вторым фоном.

– Посмотри на этих дурацких сонных пеликанов. Что ты видишь?

– Пеликанов.

На воде возле пирса ежились два сонных пеликана, один из них поднял голову в сторону Миши, словно почувствовал, что речь шла о нем.

– А еще?

– Ничего. Только пеликаны.

– А белых лебедей не видишь?

– Нет.

– Вот, а я лебедей белых вижу… на пруду… в Подмосковье. В общем, жду не дождусь, когда, наконец, на Родину прилечу. Белый снег на щеках почувствую, березки родные расцелую, да землицу русскую ноздрями втяну – правой и левой.

– Погоди, Майкл, но ведь сейчас, насколько я понимаю, лето. Снега нет, и ты не сможешь его почувствовать на щеках, – резонно заметил Эндрю.

– Эх, Эндрю, ты все понимаешь буквально, к словам цепляешься и хочешь меня поддеть. Но этого не выйдет. Если русский человек хочет чего-нибудь почувствовать, он это почувствует, даже если это что-то будет снегом, невидимым, ласковым летним снегом…

На этих словах ребята подошли к берегу. Миша остановился и обернулся к другу.