Лео молчал. Он искал слова. Логичные, успокаивающие, рациональные. О бремени для семьи. О достоинстве ухода. О прогрессе, требующем жертв. Но слова застревали в горле. Он видел перед собой не графики, а лицо тети Ирины – воображаемое, но такое же беззащитное, как лицо его матери. Он видел боль в глазах Марка – боль, которую нельзя было выразить в индексах и процентах.

– Марк, я… я понимаю, это тяжело, – начал он наконец, чувствуя фальшь в собственных словах. – Но Система… она не злая. Она просто объективная. Она видит общую картину. Твоя тетя… ее страдания, ее состояние… разве продление этого можно назвать милосердием? А ресурсы, которые она потребляет…

– Страдания? – Марк резко перебил его. Его глаза за стеклами очков сверкнули. – Как Система может измерить ее страдания, Лео? Она не может говорить! Она не может выразить! Алгоритм присваивает ей индекс страдания на основе соматики и анамнеза! Но что, если там, внутри, в этом сломанном сознании… что, если там все еще есть искра? Отблеск воспоминания? Мимолетное ощущение тепла от солнца на лице? Система это видит? Нет! Она видит только то, что можно оцифровать и впихнуть в свою проклятую формулу! А потом… потом просто выдает вердикт. Как машина для сортировки багажа. «Негабарит. Нестандарт. На выброс».

Лео отступил на шаг под напором этой тихой ярости. Он никогда не видел Марка таким. Рациональный Марк, чей разум всегда работал с холодной точностью калькулятора, сейчас был воплощением сломанной человечности. Это было… неэффективно. Опасно.

– Марк, ты несправедлив, – попытался возразить Лео, но его голос звучал слабо. – Система спасает миллионы. Она предотвращает хаос. Она…

– Она только что приговорила мою тетю! – вырвалось у Марка, и его голос дрогнул. Он быстро оглянулся, опасаясь, что их услышали. Снизил тон, но напряжение в нем лишь усилилось. – Апелляционный комитет… ты знаешь, что они мне сказали? Вежливо, холодно, с безупречной логикой? Они сказали: «Господин Ренделл, ваша эмоциональная привязанность понятна, но она искажает восприятие объективной реальности. Система „Кассандра“ не испытывает эмоций. Она просто вычисляет оптимальный путь для максимального блага. Ваша тетя не вписывается в это уравнение. Рекомендуем принять решение с достоинством». – Марк замолчал, его дыхание стало прерывистым. Он снова снял очки, закрыл глаза ладонью. Лео увидел, как по его щеке скатилась единственная, быстрая, яростно смахиваемая слеза. – С достоинством… Они просто… посчитали ее, Лео. Как бракованную деталь.

Это была та самая трещина. Не в алгоритме. В Лео. В его вере. Он видел слезу рационального Марка. Слышал его сломанный голос. И за абстрактной цифрой 12% в отчете о «Завершениях» теперь стояло конкретное лицо – тети Ирины. И лицо его матери, Альмы. И страх той женщины в двери хосписа. Система, его безупречная Система, только что предстала перед ним не как спасительница, а как холодный, бездушный механик, отбраковывающий «негабаритные» человеческие жизни.

– Марк… – Лео протянул руку, не зная, что сказать, что сделать. Утешить? Но чем? Логикой? Она сейчас казалась кощунством. Обещаниями? Он не мог их дать. Он был частью этой машины.

– Прости, – прошептал Марк, резко выпрямляясь, снова надевая очки – свой щит. – Я… я не в форме. Переутомился. Поздравляю еще раз с блестящим докладом. – Он кивнул, быстрый, формальный, и растворился в толпе, оставив Лео стоять у огромного окна, за которым сиял идеальный, рассчитанный до мелочей город.

Идеальный город. Город без «негабарита». Город, где слезы Марка были статистической погрешностью, не стоящей внимания алгоритмов. Город, где слова Альмы «Ты не обязан быть полезным» были ересью.