Сам председатель сидел ссутулившись, опустив голову на руки. Потирая рукой лоб, хмуро слушал агронома. Прикидывал, как осенью будет оправдываться в районе, а там не далеко и в обком на ковер. Про засуху оправдание не особо поможет… как всегда: «Вы, товарищ Бойцов нам эти сказки бросьте, засуха у всех, но они нам пятилетку не срывают и план, который Партия и Правительство установили, выполняют!» Врать будут в глаза.

Степан знал, как обстоят дела в других хозяйствах. У всех шло снижение, но, наверняка, то же самое скажут всем, мол, вы, бездельники и дармоеды, а другие, по соседству, молодцы и работяги. И так из года в год… Хорошо хоть теперь вместо саботажников и врагов народа, стали мы просто бездельниками и дармоедами, а не «партбилет на стол». Все лучше выбитых в НКВДшных подвалах зубов и сломанных ребер, а то и пули в затылок. А ведь недавно еще, на его Степкиной памяти, перед войной, председателя тогдашнего, после падежа в коровнике забрали прям с колхозного собрания, а, спустя месяц, расстреляли в Смоленске. Потом сельчанам на собрании зачитали его показания. Оказался, дядя Митяй, в Гражданскую Перекоп штурмовавший, так и таскавший в груди осколок снаряда оттуда, не хухры-мухры, а английским и португальским шпионом был, по заданию буржуев колхозных буренок сморивший. Потом, правда, в конце пятидесятых, его вроде оправдали, вроде и не шпион, а жертва культа личности, но как-то это все второпях, тихо и без колхозных собраний. Да и родни его на селе не осталось. Жену с двумя сыновьями двенадцати и шестнадцати лет, через две недели после него тоже арестовали. Сказывали, будто председатель сознался, что и жену вовлек в контрреволюционную деятельность, что ездила она в Смоленск с вражескими агентами встречаться и задания получать. Товарищи чекисты умели правду-матку вызнать. Ну а сыновей… не могли же не знать о измене родительской, а молчали, хоть и был один пионером, а второй комсомольцем.

С улицы послышался шум, топот лошадиных копыт и крики у крыльца. Бойцов отвлекся от бурчания Маргулиса, повернул голову к открытому окну, но крыльцо из окна было не видно, он отвернулся. В приемной загремело что-то. Неразборчивая громкая речь переросла в визгливые женские крики.

– Что там еще такое? – гаркнул председатель. Агроном, сам себя слушавший, ничего не заметил. Завгар и бухгалтер с интересом уставились на дверь кабинета. Тарас Николаевич тоже приподнял голову, сонно округляя глаза.

С треском, чуть не слетев с петель, распахнулась дверь из приемной. В кабинет влетела спиной вперед секретарша Танечка, аппетитная особа лет тридцати пяти, с ласкающей взгляд грудью приличных размеров и талией Людмилы Гурченко. Бойцовская секретарша, предмет вожделения половозрелого мужского населения Чернева и ненависти его женской части, спиной чуть не выбившая входную дверь истошно кричала. За ней, на пороге председателева кабинета, с карабином наперевес стоял пасечник Лопатин. Грязный, в разодранной одежде.

Бойцов, только позавчера после совместно распитой бутыли самогона, с ним простившийся, никогда не видел старого приятеля в таком виде. Васька Лопатин будто постарел за эти два дня лет на пять. Глаза ввалились, лицо посерело, а перегаром несло так, что стоявший за столом метрах в восьми от него председатель поморщился.

Лопатин хрипло заревел:

– Что?! Заседаете все! Поздно заседать! Поднимай людей, председатель! Война! – и передернул затвор карабина.

Танечка взвизгнула и обмякла, закатив глаза стала падать. Лишь чудом подскочивший Золотаренко успел подхватить ее бесчувственное тело, топорща плотоядно свои запорожские усы. Он был одним из самых ярых поклонников молодой женщины. Однако остерегался председателя, который явно питал к своей секретарше симпатию, выходившую за рамки деловых отношений. Словив этот подарок судьбы, он поволок ее на стоявший у стены диванчик, тонко, по-бабьи, что-то причитая.