– Нет, русский… и отец русский, и деды, прадеды.
У Лопатина заметно отлегло от сердца, но пилот продолжал прерывистым шепотом
– Русский, Юрий Николаевич Кудашев, обершарфюрер СС, особое управление, «Зондербюро 13».
Андреич почувствовал, что начала болеть голова, да так сильно, что аж затошнило.
Кудашев будто почувствовал состояние мужика и, открыв глаза, недоумевающе посмотрел на него.
– Что это вас так перекорежило?
– Ты стало быть фашист?! А еще русский! Предатель значит! Этот… как его… власовец, да?
Лопатина, наконец, прорвало, он вскочил на ноги и стал кричать, размахивая руками.
– Да я мальцом, еще против вас фашистов воевал! Вы ж, нелюди, столько народу погубили, отца моего, дядьев, деревню соседнюю вовсе спалили! Мы двадцать миллионов положили, прежде чем Гитлера вашего в гроб загнали.
Юрий молча смотрел на разошедшегося пасечника снизу-вверх, не пытаясь перебивать.
Лопатин выдохся от крика и вдруг замолчал пораженный донельзя.
– А что я ору-то – подумал он, – война-то более тридцати лет как кончилась. А парню этому от силы лет двадцать пять, как Кольке моему, какой он к хуям фашист? Русский, это точно, а я-то с ума схожу не иначе, допился, блять… Погоди, а форма, а самолет этот странный с крестами… Точно крыша съехала.
– Ну вы закончили истерику? – хрипло прошептал пилот.
– Скажи-ка мне, Василий Андреевич, – молодой человек словно специально переходи с официального обращения на фамильярное, когда считал нужным – не удивляйся только… Василий Андреевич, а какой сегодня день, год и где я нахожусь?
Лопатин не особо и удивился, не мудрено, парня приложило при аварии не слабо, раз из головы все вылетело, ишь вот чем дальше, тем хуже ему. Бледнеет на глазах, нутро поди все отбил. Он присел опять, рядом с пилотом.
– Отчего, скажу. Ноне 27 июля 1979 году, пятница. Смоленская область, село Чернево отсель будет километрах в пятнадцати. И добавил.
– Ты мне вот лучше скажи, что за глупость несешь, ты ж не можешь быть фашистом. Тут и родился-то после войны, что ты эту форму поганую на себя напялил? И что это за таз, на котором вы летаете, и откуда? И как это, никому сообщать не надо? У вас тут авиакатастрофа, и товарищ твой убился… А, может, кино какое снимаете? Хотя какое к лешему кино! Я ж сам видел, как вы летели… слишком взаправдашнее кино, получается!
Парень слабо махнул рукой, прерывая Лопатинский монолог.
– Ты действительно хочешь все это знать? Надо тебе это все? – а потом добавил, явно сам себе, а не Василию, – видимо, тут ничего уже не изменишь и надо рассказать… Вот и надо было тебе Василий Андреевич, тут оказаться…
– Да уж ты, мил человек, скажи, что тут стряслось.
– Сразу скажу, что от этого знания жизнь твоя станет только сложнее. И чем это для тебя обернется в будущем, самом близком будущем. Можешь мне и вовсе не верить, но в моем положении врать смысла нет… ты уже слишком много видел, да и я, не в том положении, чтобы врать.
– Вот и ладно, вот и говори.
– Я действительно никакой не фашист, – начал он, и Лопатин радостно закивал головой, – я национал-социалист, но в данном случае, месте и времени, роли это никакой не играет…
– Ты меня за дурачка-то не держи, молод еще издеваться! – Андреич вновь стал заводиться.
– Ты можешь не перебивать?! – снова начал тыкать ему Кудашев. – Тебе приспичило узнать, что и как, вот и слушай молча, а потом все и спросишь, что хотел! У меня сил и так не осталось почти, не иначе внутреннее кровотечение, а мне еще самое важное сделать надо.
– Ну, ну, ладно, говори.
– Зовут меня Кудашев, Юрий Николаевич, родился я в Тюрингии, в Германии в 1930 году, только не в твоем мире. Я понимаю, что тебе в это трудно поверить, но придется. Ты же правду хотел, а она такая… У нас, в моем мире, сейчас 1956 год, и, как я понимаю, многое не так, как в привычной тебе реальности… У нас тоже была Вторая мировая война, как и у тебя, более того у меня в мире она еще не окончилась… Но у нас все было по-другому. Поверь, я тебе не враг, ты главное запомни. Нам делить нечего и враждовать нет никакой причины.