Проберёт. Что вышки, частоколы!

Но сегодня разошлись пути.

Где Балис и где теперь Микола…

А во сне-то мазанка бела!

И костёл звонит без передышки…

Утром встал – как будто жизнь прошла,

Фонари в окне торчат, как вышки.

1993

В одиночество-одиночку

Запереть бы себя и строчку,

Лучше нет убежища нам,

Мгла решётки скроет, как храм,

От мытарища городского,

Где в испуге мечется слово,

Где любой – соглядатай, враг,

Каждый дом, как чумной барак,

По дворам бродит смерть с гранатой,

На груди её крест помятый.

И скребёт мелком по стене:

«Сталин! Дай порядок стране».

1996

Погадать бы, поворожить,

Как назавтра России жить.

Либо красное хлынет зло,

И по первое нам число,

По столыпиным, по Крестам,

По мордовским снова местам,

А кого-то сходу в подвал —

Без кассации, наповал…

Ну а если найдёт вдруг стих,

И останемся при своих —

Постоят без нас лагеря,

Поржавеет колючка зря,

Постареют без нас менты,

Остаканясь, скажут: «Кранты,

Ведь почти что наша взяла.

Ну, народ – не хватает зла,

Не хватает зла на Руси.

Ну, народ – Господь упаси».

1996

Былого нет, а словно кто-то

С три короба наплёл и вдруг

Исчез.

И вот теперь забота:

Не позабыть – кто враг, кто друг,

Не позабыть.

И ни полслова

Сказать, не успевая вслед,

Теперь уж в одиночку снова

Шептать себе: «Былого нет».

1994

Голос лишь и тень – старик.

Эврипид

Что старик? Только голос и тень,

И со страхом предчувствуешь день,

Когда стих Эврипида далёкий

Камнем ляжет на сердце тебе,

Прозвучит приговором судьбе,

И конец. И сбылись все зароки.

Только голос и тень сквозь века.

Древнегреческого старика

Отличить от живущего ныне

Трудно будет в последний тот миг,

Когда в гроб поспешает старик

По своей стариковской причине.

Только голос и тень, и тоска.

И считай день за днём, как века.

1998

В чужой стране и карк вороний

Как бы на чуждом языке,

Как объявленье на перроне,

Как чьи-то крики вдалеке.

Чужие надписи маячат

На остановке на любой,

И только цифры что-то значат,

О чём-то говорят с тобой.

Вот так-то: поклоняйся слову,

Молись ему, как божеству,

И вдруг оно не внемлет зову,

Не подчиняется родству,

Бросает посреди дороги,

Посмеивается назло,

И понимаешь ты в итоге,

Что не подводит лишь число.

1993

Взлетая с грохотом и звоном

Над опрокинутым Гудзоном,

Манхэттен вижу я в упор.

Огромных зданий силуэты —

Они грядущего приметы

Или былому приговор?

Они врастают в поднебесье

И чудятся безумной смесью

Грёз ангельских, бесовских снов.

То сатанинское сверканье,

Слепое с Богом пререканье,

Из преисподней адский зов,

То звуки музыки небесной,

Доселе людям неизвестной,

И уши те спешат зажать,

И нет здесь дьявола и Бога,

А черновик того итога,

Которого не избежать.

1993

Американский океан.

Огромный пляж. Простор бескрайний

Захлёстывает, как аркан,

Тебя, и поддаёшься втайне.

Но как знакомо всё! Кричат

И мечутся, и плачут чайки,

Вновь повествуя без утайки

О том, что тыщу лет назад

Известно на земле. Ну чем

Не Стрельна? Парус одинокий.

Давно написанных поэм

Готовые ложатся строки.

А пятьдесят пройти шагов,

И Брайтон загудит жаргоном —

Так вот он – дальних странствий зов,

Заканчивающийся стоном:

«Зачем?»

Грохочут поезда

Над головой, пестрят витрины,

И океанская вода

Дрожит вдали в обрывках тины.

1993

Век подбирает своих сыновей —

Старый могильщик из пьесы Шекспира:

О, бедный Йорик, ты светоч был мира!

Страшно зиянье улыбки твоей…

Где эти строки и музыка эта,

Ярость актёрская, зала озноб?

Снова кончается смертью поэта

Век, гвозди в рифму вбиваются в гроб.