И лампа затрещала и мигнула; но никто за столом не пошевелился, думая о своем.
Н. закрыл книгу.
– Да-а… – протянул батюшка.
– Да, – подтвердил Н. – Ему проще – ему ангел вырвал… А нам, непророкам, – самим приходится управляться, с празднословным-то нашим и лукавым.
Батюшка вздохнул:
– Это да…. Ну, значит, и подвиг каждого из нас потяжелее и повыше будет, чем пророчий.
– Угу… – Н. помолчал и осторожно спросил: – А вот это вот, чей подвиг-то выше, кто должен измерить и определить? А?..
Батюшка молниевидно переменился в лице.
– А чего на меня-то смотришь?! Я-то при чем!.. Я такой же человек, как и…
– Да я знаю, знаю… – вздохнул Н. – Но и все же… Нет, значит, специального определяющего?..
– Нет-нет! – отмахнулся батюшка, суетясь вокруг ботинка и с кряхтением ища ложечку.
– А вообще-то, жалко… Насколько бы проще было, правда?
– Правда… Не все то правда, что правда, – глухо сказал батюшка, завязывая шнурки.
Н. сидел у дома на лавочке. Смеркалось; микрорайонный дождь моросил, переставал, начинался снова. Два из шести фонарей лили во двор жидкое свечение.
Молодые люди на соседней лавочке беседовали:
– Смори, Волоха! Дедухан с шестого подъезда какой молодец. Опять на турник пошел.
– Физкультурник, чо. Ветеран. Треники зачотные у него.
– Бэтмен.
– Спи спокойно, родимый Готэм. Ах-ха-ха-ха-ха.
– О, смори, смори!.. висит.
– Чо-то не шевелится… пойдем посморим, на чем он там держится ваще?
– Чо-то он там помер, в натуре… пойдем, ага.
Н. подошел к скамейке, на которой сидели молодые люди, взял газету, стряхнул с нее семечковую шелуху, прочел: «Советский Союз держался на христианской парадигме».
Батюшка и Н. вывалились из храма почти одновременно, распаренные, березово духовитые, праздничные; тот и другой не имели задних ног.
– С праздником, отче!
– А! И тебя, и тебя!
Они обнялись.
Костя Иночкин, ожидающий их в тени у паперти, обниматься не стал, ехидноманерно поклонился и поздоровался с батюшкой за руку.
– Ну как, попарились?
– А то! – напряженно и преувеличенно весело, косясь, как отреагирует батюшка, отвечал Н.
– Русалки на вас с берез не прыгали? – не унимался Костя.
– Какие русалки?
– Ну как же. Сегодня – день проникновения в православную эортологию языческого Семика; положено не только березки в храм тащить, но и русалок, наловленных в пруду…
Н. нехорошо зыркнул на него, но батюшка, отпив из бутылочки «Бонаквы» часть содержимого, а часть выливая себе на плешь, сказал:
– Уф-ф!.. Русалки – что!.. Я все время боюсь, не прыгнул бы клещ… бывали случаи, знаете.
– Что, прямо в храме?.. – нелицемерно удивился Костя.
– А что. Зане персть есмы, – весело вздохнул батюшка. – Ну что, возлюбленные чада Божии, пошли праздновать дальше?
И они пошли.
– Ну-ну. Ты себя-то в молодости вспомни, – сказала Ностальжи.
Н. вспомнил.
В молодости к вопросам актуального искусства, а равно и к вопросам актуального в искусстве, он относился вполне актуально.
На одном, помнится, каком-то квартирнике, происходившем в Литейных полуподвалах, Н. углядел известного критика Г.
Червивые красные губы Г. язвительно извивались, меж тем все-таки поглощая предлагаемый не мерою портвейн.
«Чтоб тебе на том флэту провалиться на мосту…» – процитировал про себя бескомпромиссный Н.
Идя меж кресел по ногам зависающих, Н. протолкался к Г. и, подняв забрало, спросил:
– Скажите, а как вы относитесь к явлению современных художественных плеяд?
– «Блея-я-я-яд!».. – саркастически проблеял, закуривая, Г. – Как к ним можно относиться, молодой человек?