Доктор Грилихис был целиком и полностью убежденно ярым поклонником и служителем богини Гигиеи. И в кабинете, где он вел приемы, стояло много пузырьков и склянок с микстурами, разного рода порошками, коими он щедро одаривал своих страждущих хворобцев за миллионы рублей.

Жена его, Марта, была весьма упитанной, но активной особой. Постоянно улыбалась и подбадривала своим свежим и опрятным видом всех остальных.

Хозяйство она вела рачительно. И горничная их постоянно что-то да убирала под недовольное фырканье Марты. Дело в том, что госпожа Грилихис заставляла бедную постоянно смахивать пыль, причем там, где ее и в помине не бывало. Однако Марте виделась кругом пыль, и пыль, и еще раз пыль!

Таким образом, доктор творил в атмосфере полной стерильности и единовластия.

Он жил в неге и довольстве, обласканный, словно молодой теленок.

Марта потчевала его кухонными шедеврами, над ними трудился сам шеф «У Дофина». Стол украшали и спелая ароматная дыня, и свежая рыба, только что привезенная с Сытного, ягненок под стопамятным беарнским соусом, и откормленная пулярка в виде фрикасе, и превосходный дымящийся картофель а-ля рюс. В дополнение к этому ежедневному рациону доктор выпивал полбутылки прекрасного семилетнего Cоte-Rotie. А госпожа Грилихис пригубляла шартрез под недовольное пыхтение мужа.

И так, он смотрел равнодушно из-под золотого пенсне на всех обитателей своего дома. Так было изо дня в день за обедами, ужинами и прочими семейными заседаниями на свою изрядно старившуюся супругу, краса которой, словно роза, сбрасывала лепестки на его глазах.

Иногда он беспощадно колотил кулаком по столу, требуя от Марты невесть чего, гневаясь по всяким пустякам.

Тогда Марта надевала маску святой наивности, на лбу выступали испарина и две борозды морщинок, выдававшие в ней волнение. Но полуулыбка все равно украшала ее кругленькое личико.

Она поправляла тронутые живыми сединами волосы. И отправлялась на кухню ждать «смены погоды», отсиживаясь там часами, как загнанная мышь.

Таким образом, брак их зиждился только на благочестивом терпении жены и не давал трещины лишь потому, что Марта целиком и полностью положила себя на жертвенный алтарь супружеского долга и фармакопеи, которую ревниво исповедовал ее муж.

Но все изменилось, во всяком случае, так начинал считать доктор, принимавший у себя одну молодую особу – Марию Друговейко-Левицкую.

Доктор находил в ней весьма приятный и симпатичный, даже красивый, тип женской особы.

Необычайно цветущая и здоровая с виду брюнетка теперь занимала все его мысли. Он даже отложил свой многолетний труд по медицине под кодовым названием «Гран Фарма», обрывая свой труд на полуфразах.

И теперь между приемами из комнат он вовсе не выходил к домочадцам, все больше стараясь прогуляться по набережной Екатерининского канала один или в компании молодой пациентки.

В компании Мими он будто молодился на глазах. Ее игривый нрав и спесь внушали ему полнейшее доверие. Животное довольство и простота, с коей Марьюшка ела, пила шампанское и ронское вино, все более очаровывали доктора.

Как Мари улыбалась, кокетничала, распаковывая незатейливые его подарки. Все влюбляло в ней научного светилу.

Хотя не было общих тем у них для разговоров, и доктор все больше молчал. Зато полюбовница в его обществе тараторила без умолку. И это доктора чрезвычайно занимало. В конечном итоге все его мысли занимала не медицина, а молодая особа. Доктор от подобных смятений чувств даже скинул в весе. Однажды обнаружив, что влюбился, он решил окончательно уйти от жены. В голове вольнодумца свербел один вполне естественный вопрос: а где же они будут жить с Мари? Квартирка-то казенная. Тогда проносились шалые мысли о том, что следовало бы сплавить куда-то и без того надоевшую Марту. Но как? И куда? Эти самые вопросы, так больно терзавшие его весь весенний вечер, и вечер до того, ровным счетом никакого выхода не имели. Напряжение нарастало.