Они ушли, хлюпая носами от обиды.

– Я – Антонина, – сказала женщина примирительно. – Ты на них не шибко серчай, без батька растут. Его звали воевода Бакай, он погиб на Калке, а мы пришли в эти края, а то там шибко страшно житие.

Трофим слышал, что в Рязань, Владимир, Ярославль, Ростов, Суздаль хлынул поток переселенцев из южных княжеств.

– Ну, тогда и обживайтесь, – ответил он.

– Хату нам разрешил воевода рязанский, не помню, как его кличут, занимать, всем сказал, берите, что пустует, дабы не пустовало.

– Добро. Меня Трофим зовут. А воевода рязанский именем Данила Данилыч.

– Ты его знаешь? Сразу видно, что не простой дружинник ты, Трофим.

– Я пока и сам не знаю, кто я… Недавно из половецкого полона возвернулся, три года в неволе.

– Боже мой, три года!

– Да, три потерянных года. Матушка померла, пока я на степняков хрип гнул.

– Ништо, Трофим, ещё не в годах и всё у тебя впереди. А хлопцы мои хорошие, вот на имена свои не откликаются, старший Гордей любит имя Гоздор, а Власий – Пустовин.

– Ин ладно, у каждого своё прозвище, какое по нраву.

– Собаку, если хочешь, забери себе, авось пригодится, мне с ней морока.

Трофим обрадовался, всё-таки живая душа в избе появится.

– Спаси Боже за это!

Антонина принесла щенка.

Опытным глазом Трофим определил, что это выжлец[18], и обрадовался того больше.

– Ах ты, красавец! – взял на руки щенка, а тот доверчиво прижался к новому хозяину, почувствовав доброту. – Ежели нужда какая приспеет, завсегда обращайся, – сказал Антонине от чистого сердца.

– Может, и обращусь, – отвечала она.

Щенку в руках Трофима нравилось, он стал ластиться и понемножку поскуливать.

– Да ты голоден, вьюнок… Ничего, покормим.

В глиняную миску налил молока, покрошил хлеба.

Поев, щенок устроился у порога на старом холсте и мгновенно уснул.

– Вот те и сторожевая застава, – улыбнулся Трофим. – Устал пёсик. Ништо, опочинь, джаным[19], – ласково сказал вслух и зажал себе рот.

Не в первый раз ловил себя на том, что при размышлении вслух либо разговоре (хорошо, что говорить приходилось не так уж много) с языка слетают половецкие и монгольские слова, а также слова того языка, на котором говорили в неволе.

«Надобно обвыкать баить токмо по-русски», – убеждал себя, но не всегда получалось.

Трофим пока ещё не знал, что его грядущая служба у рязанского князя будет связана со знанием степняцких языков.

– Баженка! – позвал спозаранку соседского мальца. – Вот тебе собачка-выжлец, будешь за ней ходить. Хочешь?

– А как же! Я с собачками умею разговаривать. Как его кликать?

Трофим поскрёб в затылке, про имя собачки совсем запамятовал.

– Зови его Албыч. Годится?

– Добро, мне по нраву.

– Ишь ты, по нраву! Ин ладно, в погребе молоко, хлеб в холстине завёрнут, корми его и себя не забывай.

– А ты куда с утра пораньше? – серьёзно спросил Баженка.

Трофим от души засмеялся.

– Много будешь знать, скоро состаришься.

– Ещё не скоро, это ты уже старый.

– Я старый? Вот те раз! Ин ладно, для тебя, оно понятно, я старый.

– Ты дружинник? Одёжа-то какая красивая!

– Дружинник? Вот пострел, угадал! Нет, брат, бери повыше.

Он вышел на крыльцо, надел шапку и увидел, что от соседской избы идёт Антонина, неся на вытянутых руках дымящуюся миску. Была она в строгом платке, сарафане. Высокая, стройная, красивая.

Трофим засмотрелся, и сердце сладко заныло.

– Трофим, я с утра варила гороховую похлёбку, уж отведай, – сказала соседка, ласково улыбаясь. – Правда, у вас почему-то и суп, и похлёбку называют «ухой». Ну вот, пусть это будет уха гороховая… Сам-то себе вряд ли что станешь варить.

– Да, с варевом у меня худо. Могу кусок мяса на костре поджарить, вот и всё, – ответил Трофим, чувствуя, как в животе заурчало.