– Я не успел объяснить вам, что дона Оливия была моей прабабушкой, и она ушла из жизни полгода назад. Мне очень жаль, но если это письмо адресовано ей, то – что мне с ним делать? Оставить нераспечатанным? – или воспользоваться тем, что я все же ее единственный наследник, которому она завещала все, что у нее было – и на правах этого наследника вскрыть письмо?

Гость подумал немного, пожал плечами, и сказал равнодушно:

– Прочтите, возможно так будет лучше.

Я сидел подле блюдца с горячим вином, однако не вино занимало меня сейчас. Лакая душистый глинтвейн, я следил за Маттеусом – а затем перепрыгнул на спинку кресла, и оттуда, через плечо моего хозяина, наблюдал за тем, как он ломает печать на конверте. Наконец, письмо было вскрыто. Глаза мои полетели по строчкам:

«Дорогая сеньора Оливия, пишет вам Адонсия Гарсия, ваша бывшая служанка. Я пишу вам на смертном одре – перед смертью не лгут, и это письмо вы можете считать предсмертной исповедью. У меня есть сын, и он ваш внук…»

На этом месте я оторвался от письма и покосился на Маттеуса: он был явно потрясен. Я продолжил чтение:

«Я любила Габриэля, вашего сына, но не смела и мечтать о нем. Я же понимала – кто он и кто я. Но он собрался на войну, и в последнюю ночь я решилась в отчаянии на безрассудство, я сама пришла к нему в комнату. Вскоре я узнала о своей беременности. Я не посмела довериться вам, я боялась, что вы меня осудите за распутство. Меня спасла сеньора Рамирес, она была бездетна, и предложила тайно усыновить мальчика, а мне остаться при нем няней. Сейчас этот выросший мальчик перед вами, его зовут Антонио Рамирес, но он ваш внук и сын Габриэля. А теперь главное: я умираю потому, что меня убили, отравили, я не знаю, кто это сделал и почему, но, возможно, опасность грозит моему сыну, поэтому молю вас, спасите его! Я вчера ничего не ела, но выпила остывший шоколад. Я уверена, что его сварили для Антонио, но он не выпил его. Однако, тот, кто сделал это, попробует еще раз свершить зло. Я ухожу навсегда и некому защитить моего ребенка. Вся моя надежда на вас и вашу прозорливость. Всегда преданная вам Адонсия.»

Почерк, коим написано было письмо, был корявым, старческим; женщина была не очень грамотна, и некоторые слова были написаны с ошибками; кое-где перо – видимо, от слабости руки – чертило бессильную линию вниз. Но, тем не менее, читать было можно. Дочитав письмо до конца, я был ошеломлен.

Как? У меня есть еще один потомок? Вот этот почтенный мужчина – мой правнук, внук Оливии? Интересно… А что значит: «выпила остывший шоколад»?

Антонио Рамирес, видимо, не подозревая ни о чем, с удовольствием отогревал руки о горячий бокал, прихлебывая из него душистое вино. Что до меня, я соскочил с кресла и кинулся в комнату моего хозяина. Там я попытался открыть ящик комода и добыть лорнет, но куда там! – тяжелый ящик, полный постельного белья, сидел в своей нише плотно и не поддавался усилиям кошачьей лапки.

Огорченный, я вернулся обратно. Маттеус перечитывал письмо; наконец, он поднял глаза на гостя.

Теперь, когда наш гость отогрелся у камина, я мог видеть, что этот человек, пожалуй, весьма недурен собой… Встретив задумчивый взгляд моего хозяина, он поинтересовался:

– Какие-то плохие вести?

– Тут больше о делах давно минувших дней, – ответил Маттеус нехотя. Видимо, он не знал, стоит ли сообщать незнакомцу содержимое письма, – хотя, надо сказать, есть и кое-что о делах недобрых уже нашего времени. Дона Адонсия почему-то уверяет дону Оливию, что ее смерть не была естественной – она убеждена, что она отравилась, выпив шоколад – и почему-то уверена, кто-то желает вашей смерти…