– На данный момент ты единственный прямой наследник короля Этерштейна Фредерика Седьмого. Когда король узнал, что Адалинда беременна моим ребенком, он издал специальный указ, который возвращал тебе все права наследования, игнорируя мое отречение. И после вступления указа в силу ты автоматически оказалась в очереди перед Виктором.

– А как же ты? – понимание разворачивалось во мне, обволакивая липкой горечью.

– Я отрекся от всех притязаний на престол двадцать пять лет назад. Но указ Короля наделил тебя всеми правами полноправного наследника престола, – снова презрение к себе.

– Поэтому вы меня прятали? От Виктора? – наконец-то картина в голове начала складываться. – А что бы он сделал, если бы добрался до меня?

Отец колебался, но не уловить его эмоции было невозможно: ярость, почти бешенство.

– Он не доберется до тебя, – сказал он твердо, еле сдерживая гнев.

– А если доберется? Что тогда? Он меня убьет? – паника возникла на краю сознания и грозила затопить целиком. Я вскочила и выдернула ладонь из его руки. – Он пытался меня убить, когда я только родилась? А Келли всю жизнь защищала меня от убийцы? Ее убили вместо меня?

Слезы потекли по щекам. Унижение и бессилие вспыхнули с такой силой, как никогда прежде. В голове бушевала неразбериха из кусков новой информации, домыслов и фантазий. Все это вертелось в сумбуре, сбивая с толку, не давая возможности перевести дух. Я хватала ртом воздух, как рыба, выброшенная на сушу.

Как удар током меня прошили испуг и растерянность, я не сразу поняла, в чем дело, пока не услышала взволнованный голос:

– Тебе нечего бояться…

Он держал мое лицо в ладонях и, заглядывая в глаза, что-то говорил. Я воспринимала только отдельные куски.

– …буду защищать тебя…, чего бы мне это не стоило, …не грозит…

Мир съежился до одной точки. В голове крутился последний разговор с Келли. Неужели она знала, на что идет, и предполагала, что не выберется?

– Но они убили Келли! Так просто. А если Виктор прикажет убить кого-то еще? И все из-за меня?

Голос мне больше не подчинялся, меня затрясло, я попыталась сжать челюсти, но дрожь перешла на скулы и плечи. Наверное, это и называется истерикой. Меня накрыл ужас, когда я поняла, что все это время мы с Келли находились в опасности.

Отец пытался сохранить самообладание и выдержку, но был слишком расстроен и напуган моей реакцией. Переживая смятение, он не знал, что делать. Я сама не знала. Я вцепилась ему в плечи и продолжала неразборчиво бормотать про Келли, убийства, опасность для Ника и его семьи. Через меня прошла волна отвращения. Это было настолько не к месту, что я невольно потянулась за ней, чтобы понять истоки. Ну, конечно! Отец ненавидит себя. За то, что позволил мне оказаться в такой ситуации; за то, что оставил в наследство опасность и смерть.

Я замотала головой, пытаясь что-нибудь сказать, но язык не слушался.

И в этот момент он сдался. Бастион самообладания, который он удерживал из последних сил, рухнул. Он прижал к себе так крепко, так яростно, как будто меня вырывали из его рук. Боль, сопереживание, тоска затопили меня. Волна гнева, чувства вины и стыда вывернули наизнанку. Бессилие и негодование стали общими.

Меня коснулось чувство похожее на то, какое Келли испытала во время нашего последнего разговора, что-то глубокое и непостижимое. Я опять не успела разобраться, что это, как оно ускользнуло.

Сквозь туманную пелену я чувствовала, что отец понимает все мои страхи и разделяет их. Так мы и стояли. Я рыдала у него на груди, он обнимал меня и утешал. Слова не доходили до сознания, только гудение, но я сосредоточилась на интонациях и неуловимом запахе отца, который тоже казался смутно знакомым. Словно он уже обнимал меня когда-то, словно это уже было. Целительная сила сопереживания и принятия помогли прийти в себя. В конце концов, я снова оказалась на диване, а отец, сидя рядом, рассказывал о том, как он решился отдать меня Келли, чтобы спрятать, и та уехала в неизвестном направлении.