Мой диагноз остался не подтверждённым, да как мне объяснили, и не первоочередным, с этим справимся потом, когда она поправится и окрепнет.

Домой мы возвращались успокоенные. Я была рада, что сын вернулся, к тому же так вовремя, да ещё и, не раздумывая, взял инициативу в свои руки, благодаря ему мы успели в клинику за полчаса до закрытия. Он же был рад, что смог нам помочь. А Маруся крепко спала в моих объятиях, я чувствовала, что она согрелась и убаюкалась, и стало ясно, что её, хоть и очень больное пока состояние, было уже на пути к излечению.

Ни у кого из нас не возникло даже мало-мальского допущения, чтобы её одну оставить на ночь в бане. Я принесла её домой. Достала из шкафа лохматый плед и, укутав в него Маруську, оставила в спальне на кровати, а сама пошла готовить ужин в честь возвращения сына из дальних странствий. Когда они с отцом тоже пришли домой и склонились над измученной котейкой, она приоткрыла глаза, прищурив их с явным выражением благодарности: мол, не волнуйтесь, мне уже получше, и снова провалилась в свой, теперь спокойный, сон.

На следующий день к вечеру мы опять поехали в лечебницу. Маруся всё ещё была слаба, поэтому спокойно сидела на руках, завёрнутая для тепла в мою шерстяную шаль с кистями. В клинике на этот раз посетителей было больше. Я обратила внимание (и сама уже изрядно успокоившись), что работают в ней в основном молодые женщины, ловко и толково делающие свою важную работу. Не всякий и мужчина сумеет сладить с разбушевавшимся котом, а уж тем более – с большой собакой. Собака, крупная, но очень ещё юная овчарка, забавно смущающаяся, когда мы случайно встречались глазами, тоже сидела в очереди со своими молодыми хозяевами.

Нас попросили пройти в другой кабинет, не вчерашний, и немного подождать, пока для Маруси приготовят несколько шприцев с лекарствами. Она, видать, по запахам вспомнила вчерашнее своё посещение этого места и уколы, два из которых были очень болезненными, и слегка уже оклемавшись, не захотела дожидаться новых экзекуций. Я с трудом её удерживала, когда наконец вошли две девушки и предложили мне, чтобы не мучиться от жалости, просто подождать в коридоре. Полностью им доверившись, я вышла, села на банкетку. Напротив сидела очень пожилая маленькая женщина, бабушка – по-другому и не хочется называть это добрейшее, судя по всему, существо, с большим белым котом, смирно лежащим в сумке-переноске.

– Ослеп совсем, старенький уже, – пояснила она мне. – Ношу их сюда каждый день, то одного, то другого. Их у меня восемнадцать.

Я ахнула про себя. Тут с одной Маруськой сердце разрывается, а с восемнадцатью?..

– Да, всех маленькими подобрала на улице. Жалко их очень. Но и сама уже устала, лет-то мне мноого… – протянула, улыбнувшись, старушка с румяными щёчками (от быстрой ходьбы по осеннему чистому воздуху или от гипертонии румяными?..). – Даже подумать боюсь, что будет с ними со всеми, если со мной что случится.

Я не знала, что ответить, какие слова тут можно сказать? Что доброта наказуема? Так вряд ли она и сама об этом не знала, нянчась с этакой кошачьей оравой. Но, с другой стороны, получила бы она за свою не маленькую жизнь столько искренней любви и благодарности от восемнадцати внуков, будь они у неё? Едва ли. Люди далеко не так щедры на чувства и на их проявление, как бесхитростные эти зверюшки, даже не имеющие представления о том, что такое камень за пазухой. Так что бабушка-то была, по сути, счастливейшим человеком.

– А ваша-то кошечка не простаая, – продолжала моя собеседница.

– Почему вы так думаете? – я целиком обратилась в слух.