отчаянно лают в темноте,
а утром ходят вокруг лагеря,
ждут когда мы уйдем
и что мы оставим.
Здесь были всадники из красной земли:
под выгоревшей травой
лежат их слова – потерянные стрелы,
в пылающем небе
отпечатался звон тетивы,
птицы его задевают крыльями,
перемешивают со своим криком,
но собаки давно забыли
всадников, ставших пылью.
Собаки питаются падалью:
не той что падает с неба,
пищу им привозят на старых грузовиках
с пастбищ этого света:
погибших героев
и просто случайных жертв,
высохших узников концлагерей,
солдат первой и второй мировой,
с почерневшими от огня лицами.
Остатки собачьего пира
достаются птицам.
Каждое утро над нашим лагерем
эти птицы рисуют круги, и
кто-то называет их ангелами
Но я знаю – ангелы совсем другие.
В доме Айги
Меня пригласили в мастерскую, где
на стене – керосиновая лампа,
над ней рисунок божьего человека Луизы
(линии и краски чистой души)
далее – сноп из нескольких колосьев
(что может быть предметнее хлеба),
рядом – фотография византийской иконы
(лицо святого размыто),
плюс лампа советских времён в форме тюльпана,
чьи лепестки не увядают, лишь покрываются пылью.
На полу под окнами
колёса – одно деревянное одно железное,
сверху – старая телевизионная антенна
и пластиковый обруч – хулахуп.
На первом окне – тупой и обломанный нож,
пригодный разве что для разрезания воздуха,
на втором – птичье гнездо в керамической чашке,
на третьем – четыре камня,
один крупный, два более мелких,
и жёлтый камень неопределённой формы:
довольно большой обмылок времени —
хватит ещё на несколько раз.
У другой стены —
диван, над которым липкая лента для мух на гвозде,
рядом ещё несколько пустых гвоздей
(некогда реализованных возможностей,
а теперь снова ожидающих своего случая),
маленький гранёный стаканчик,
две пружины,
свитые из стального прута толщиной в мизинец
и сухая ветка берёзы.
Напротив, около двери, розетка,
в которой вместо электричества
перо кукушки и неизвестной мне птицы.
Мне сказали, что из этих простых вещей
можно собрать машину
для путешествия в самый конец света,
и чтобы я смог ориентироваться
повесили над столом
репродукцию картины звёздного неба Ван-Гога,
прикрепив её к стене железной кнопкой.
На этом небе
она – самая крупная звезда.
«Разбудите старого барабанщика…»
Разбудите старого барабанщика,
давно не рассыпалась по воздуху
бодрая сухая дробь
его барабанов,
лишь капли нашего терпения
стучат по асфальту.
Все чаши уже переполнены,
но императорский оркестр
не сможет сыграть ни один марш
без старого барабанщика,
чьи палочки мелькают
перемешивая время.
Мы отдали нашу кожу
для его боевых барабанов,
из наших костей
сделаны их корпуса,
наши сердца превратились
в открытые раны,
и враги пьют вино
из наших черепов.
Разбудите старого барабанщика,
чтобы пламя походных костров
стало нашей кровью,
и голоса небесных труб
повели нас за собой.
Разбудите старого барабанщика,
пусть достанет из кухонного шкафа
алюминиевую кастрюлю,
на которой играл в детстве,
представляя её то барабаном,
то волшебной шляпой,
откуда вылетали живые солнечные
зайцы
и другие чудесные вещи.
«Ветер спрятал ребёнка в моем доме…»
Ветер спрятал ребёнка в моем доме:
такой небольшой сквознячок,
пока он не вырос до урагана,
не выскочил на улицу
ломая деревья, снося крыши,
пока даже пыль не поднимает,
только гуляет по комнатам,
играет шторой, листает мои книги
ничего не понимая.
Впрочем, и я сам
мало что понимаю
в этих книгах.
Ножички
Остается в ножички поиграть,
отрезая землю за пядью пядь
от машины без колёс до стены сарая,
где почва мягкая и сырая.
где бежит от ножа межа,
и цари над ней не дыша
в тёмную землю по самую рукоять
втыкают, пока еще могут стоять,
пока хватает земли на след,