и отражается в воде
как синий твой велосипед,
как белый мой велосипед,
и наша жизнь – пустой пакет
летит на голубой просвет
«Городские фотопейзажи…»
Городские фотопейзажи,
старые портреты:
унибром-бромпортрет-фотобром,
бумага сгорит,
серебро останется,
оно не летит вместе с дымом,
мы все останемся на земле серебром.
В серебряном пепле
каждый отыщет своё тайное имя,
видимое лишь под красной лампой,
в полутьме, где родители были ещё молодыми
и находили друг друга на ощупь,
а на бумаге вдруг проступали
какие-то ветки, дома, лица,
сначала неясно, потом все чётче,
только была размазана
фигура человека, бегущего за трамваем:
он все бежит,
бежит и не может остановиться.
«На рисунке – трава высокая…»
На рисунке – трава высокая,
похожая на лес,
и я в неё залез
раньше срока:
руки не прорисованы —
плоские и белые,
из травы, будто суслик высовываясь,
ничего не делаю,
у соседки тоже – вместо лица
белое круглое пятно,
только тень красная
словно вино,
так и живём непонятные,
наполовину вечные,
и садятся на белые пятна
бабочки да кузнечики.
Из книги «Радиостанция седьмой шлюз»
(стихотворения 2014–2018 гг.)
Солнечные львы
Солнечные львы
По телевизору говорят,
что солнечные львы уже в городе,
МЧС рекомендует завесить окна плотными шторами,
не выходить на улицы
и приготовить на всякий случай
недельный запас воды.
Видеозаписи в интернете
не сообщают ничего нового:
одна суета, люди с нечёткими лицами
то ли спасаются, то ли бегут навстречу,
страх ими движет или любовь – непонятно.
Говорят, что солнечных львов
даже представить невозможно,
поэтому их нет ни в одном кадре,
и любое описание —
умножение лишних слов.
Одни считают, что их вызвало правительство,
пытаясь отвлечь народ
от демонстраций и митингов,
другие, что это происки оппозиции,
весь ОМОН брошен на защиту города,
выставлены заграждения,
но львы спокойно проходят,
по пустым улицам,
мимо застывших машин
в их гривах пляшет ветер,
разбрасывая золото
в наши окна, на стены домов…
Мы боимся и ждём этих львов.
Она рисует
Она стала рисовать на всём,
что попадалось под руку:
на холсте, на столе, на руке,
под которую всё попадалось
и даже
на моем времени.
Теперь каждая минута расписана
такими стойкими красками,
что трудно выкроить кусок
не повредив рисунок,
а она говорит: найди для меня
ещё немного времени
мне надо дорисовать
хвост тигра, глаз дракона и несколько
совсем неизвестных тебе вещей.
Мусорная машина
Мусорная машина идёт по поселку
к нам ей не добраться:
деревья закрыли ветками все подъезды
мусорная машина, полная
умерших вещей,
проезжает мимо.
Она останавливается на углу двух улиц,
и, пока водитель курит,
дымом сигареты отбивая запах
пищевых отходов,
переваривает мусор в железном кузове.
Потом она дальше едет,
и встречный ветер
выдувает души вещей:
они садятся на лобовые стекла
идущих сзади автомобилей
болтают ногами,
и водители включают дворники
даже при ясной погоде.
Мусорная машина едет медленно,
но обогнать её невозможно —
слишком узкие дороги
в нашем поселке.
Зима 1941
В доме моего детства никогда не выбрасывают старый хлеб.
В доме, где я никогда не был
моя бабушка размачивает землю, перемешанную с углём —
сладка бадаевская вода.
В низком подвале дома, который будет разрушен
за восемнадцать лет до моего рождения
девочка играет на скрипке.
Отбой тревоги заглушает аплодисменты.
Опустевшая голубятня стала мальчишеским штабом.
Голуби уже в другом небе, кошки тоже…
Мясо крысы похоже на кроличье.
На рисунке взрыв напоминает куст сирени.
Люди с ножами набрасываются на умирающую лошадь —
остается лишь кровавый цветок на снегу.
Красные флажки вырастают там, где не разорвались бомба
или снаряд.