…В этот момент мои воспоминания были бесцеремонно прерваны появившимся передо мной подносом со стандартным авиационным завтраком, виртуозно опущенным как бы с небес неслышно подошедшей миловидной стюардессой. Как это было непохоже на то, что только перед этим рисовала мне моя беспощадная память! Пассажиры на соседних креслах уже с аппетитом обгладывали куриные грудки и ножки, запивая их из пластмассовых стаканчиков какой-то водичкой. И только сидящий рядом покалеченный юноша, видно, как и я, поглощённый своими невесёлыми мыслями, недоумённо смотрел на поставленный перед ним поднос с куриным крылышком, внося некоторый диссонанс в оживлённую обстановку, царившую в авиалайнере.

Быстро управившись с завтраком, я вновь непроизвольно погрузился в пучину своих воспоминаний.

…Тогда в самолёте я в глубине души надеялся, что мы прилетим в Москву, где мне удастся повидаться с родными. Но увы! Место, где совершил посадку самолёт, было всего-навсего пригородом Ельца. Раненых опять привезли в госпиталь, наскоро развёрнутый в бывших железнодорожных производственных корпусах. По прибытии туда нам первым делом бросилось в глаза то, что в обширных помещениях, где стояли рядами металлические кровати без признаков постельного белья и даже без матрасов, не было ни одного целого оконного стекла. Причина этого стала ясна, когда с наступлением темноты так называемый “госпиталь” оказался в эпицентре страшной бомбёжки, продолжавшейся почти всю ночь. Как я узнал, целью немецкой авиации был железнодорожный мост, находившийся поблизости.

Весь следующий день вновь прибывшие томились в продуваемых всеми ветрами унылых “палатах”, обдумывая какой-то выход из незавидного положения. В конце концов выход был найден. Под вечер мы с такими же, как и я, “ходячими”, пользуясь замотанностью сестёр, не знающих, за что им в первую очередь хвататься под напором свалившихся на них забот, забрали свои “истории болезни” и отправились вон из этого негостеприимного пристанища. А в сгустившихся сумерках очень скоро за нашей спиной послышался грохот очередной немецкой бомбёжки, и небо осветилось заревом вспыхнувших пожаров.

Пошли мы прямиком к пункту выгрузки воинских эшелонов на подступах к Ельцу. Там мы благополучно забрались в порожний “телячий” вагон и покатили в неизвестность. Но это было всё же лучше, чем сидеть под бомбёжкой. Хотя для меня лично тряска вагона отдавалась мучительной болью, но я готов был терпеть (мысль побывать в Москве не давала мне покоя). Но в Мичуринске, вывалившись из вагона очередного “попутного” эшелона, я почувствовал, что если не попаду в руки какого-нибудь медика, то все мои тайные намерения окажутся напрасными: шея нестерпимо ныла, скулу раздуло, рот не раскрывался более чем на узенькую щёлочку. Последнее обстоятельство не позволяло мне нормально питаться, хотя раненых бесплатно кормили на продпунктах по “карточке передового района”.

Пришлось явиться в первый попавшийся госпиталь, где, не в пример тому, что я встречал ранее, с меня содрали всю одежду, вымыли, облачили во всё больничное и уложили в битком набитой палате третьим на две сдвинутые рядом кровати, на каждой из которых, само собой, лежал раненый. Правда, спустя несколько дней меня перевели в рассчитанную примерно на десять человек “офицерскую” палату. Там у меня была уже персональная кровать.

Лечила нас очень симпатичная женщина-хирург. В неё мы все были влюблены, что, несомненно, способствовало нашему скорейшему выздоровлению и тем самым, увы, приближало неизбежную разлуку с нашей любовью. Так, рана моя зарубцевалась уже через пару недель, и встал вопрос: извлекать или нет осколок, застрявший в шее за правым ухом. Наша пассия предупредила меня, что осколок оказался в опасной близости от сонной артерии, и окончательное решение оставила за мной. Несмотря на предостережения, я согласился на операцию. Она, к счастью, окончилась благополучно. Правда, я пережил при этом ряд не самых приятных минут, когда, лёжа под местным наркозом, закрытый простынями, слышал, как наша целительница с ужасом в голосе восклицала, обращаясь к ассистенту: “Ой, сосуд поранила!”, а в ответ: “Тампоны, тампоны скорее!” Далее бедняжка, добравшись до вросшего в шею осколка, никак не могла его извлечь оттуда. И только после того, как я услышал мужской голос: “Дайте я!” – и почувствовал сильный рывок, приподнявший мою голову от операционного стола, процедура закончилась репликой: “Ну, теперь – зашивайте!”