Есть песня проглоченная. Желтая сова…

тайна, упущенная неумело – утекла,

измазав коготь ночи напоследок…

выступила кровь – Главная Героиня.

Трепет мотыльков разламывал рамы

(Я взглянул в окно, на гостей): только реки

не хватало, шутов в лошадиной крови!

И прощалось поле с дорогой. Смех колосьями

плел песню, пылил до утра:

вот, мы прожили, славно, еще одну вечеринку!

Ветер доволен, не думая о вине

пролитом в полночь…

море молилось спокойно: выйдя из нас

свечи, колеблемые порывом сквозняка,

Евангельская грусть в глазах – мы были бризом

Сан-Франциско, плотью, сжигающей ветер – голые

паруса

Птицы размешивают воздух, но зной

не отодвигается, не становится короче…

Призрак путешествует в развевающемся теле —

вспоминаю самую красивую мусульманку в этом

городе, солнце отсвечивает сваями небоскребов —

кофе-арабик, плеер

протравленные кроны заката —

ты растворилась в ментоловом прибое

улиц

Меланезия, смешавшаяся на языках —

в оргии улыбок, сердец. Ночь, ставшая для нас

чем-то еще. Теснящиеся буйволы в сердце…

мы поджигаем вакуум,

что бы соединиться в красивейшую плоть

путешествия

…небо выскочило кузнечиком из-под рук.

Ложились саперы в полночь. И была луна.

Пело колесо телеги всю ночь, несло с собой ковыли,

сапоги солдат (мерное бряцало).

Где ты, мой гость нежданный?! Ненадежная

подруга, запертая полночь

Монотонное олово баюкает поверхность реки.

Медленные черепахи сна… медный таз блестел,

трогая полнолуние – и сушь черемухи

шагала за окнами, всю ночь считая шелест.

Болты кисли в своих соитиях.

Неоновый месяц теребил поверхность вод, поднимая

солдат на пахоту. Контроль часов. Улыбок лунных

циферблатных. Сияла пыль, дорога —

и голос умолк, обожая безмолвие

Мысли влекомые на убой.

Пепел образов, достигший света.

Легким лучом сметен часовой, соловьи сочинили

загадку: чей брат будет первым птицеловом?

Тревожное утро: засиделись допоздна,

прождали ночь – а она не вернулась, скутавшись

с плеч …еще сон истекал с тополей, притворяясь

ребенком

Многоголосье птиц напоминало здание – вечно

разрушаемое, или пустое. Нет подобия скалам,

покою.

Тревога газеты шуршала вяло

раздумывал вентилятор. Саранча сыпалась

из страниц: колкий пол…

Машинную память несло на луга, целый лес

нашептали саперы, ушли: и лес замер,

встав на дыбы. Минные поля грелись,

зрели среди цветов

Сонным летом, растеряв друзей…

Неторопливый зной сушил сигареты на столе,

проветривал встречу…

Стайка мух вылетела из зеркала, играя —

мой воробей не мог ни на что решиться

Ложились в постель с комарами.

Незнакомцы сидели у изголовья, нарушая август.

Небеса чертили свою яму

(глаз выкатился из угла – застыл)

А ночь кусалась тихо и бессильно – была

бесполезной

Скалы молчали – убитые зноем,

захваченные пустотой.

Блюзовое безмолвие бензоколонки,

убогий угол

дома

Мертвый сезон, серый день.

Чайки вписывают тысячелетия в пергамент

рассвета, ангелы обнимаются в Интернете —

ветер защитит нас, солнце нас спрячет!

…мертвый день, серая кухня.

Закипела кровь в чайнике…

Рассеянные двери закусочной:

деревья рябят в воздухе, в растерянной

солнечной пустоте – Храмы Любви.

Храмы Неба.

Разрушенные облака – чувствуешь

их легкость перед смертью.

Лепет бабочек, ливней …в парке,

в жаркой затхлости зарослей:

окружен безмолвием,

адом

мел памяти сметает с крыш домов —

пшеничный ангел спорит с солнцем,

небом,

а мир вокруг сожжен пожаром

совокупленья, смерти —

мы проходили в школах эту землю

безжизненных экспрессов

Мухаммад мягкий словно мох

Тяжелый гребень в волосах

и легкие шаги

в скульптурной синеве

Мне море отвечало эхом, жестом!

Неслышным танцем плоти

Занесло лошадиный топот в ночь,