– Например?

– Что она боялась. Очень сильно. И не без причины.

– Встретимся?

– Да. Сегодня вечером. В старом кинотеатре на Вайн-стрит. Закрытый показ. Это будет… интересно.

– Почему там?

– Потому что страх начинается в темноте. И я хочу, чтобы вы это поняли.

Он положил трубку. Впервые за два дня в его груди возникло что-то большее, чем подозрение. Не предчувствие – предостережение.

И, возможно, искра.

Имя Амелии Блэквуд прозвучало, как реплика из фильма, который ещё не начался. Но в котором он уже играл главную роль.

Гримёрная Изабель Монро пахла табаком, пудрой и страхом. Как если бы сама комната пыталась что-то забыть – или скрыть. Стук каблуков по кафельному полу, крики ассистентов за стеной и отдалённый звон съёмочного оборудования сливались в неразборчивую какофонию. Но здесь, в этом небольшом помещении с зеркалами в рамах из ламп, всё было затянуто завесой напряжённого молчания.

Джек Харпер стоял у дверного проёма, прислушиваясь. Комната была пуста. И всё же – будто кто-то только что вышел. Он чувствовал это.

– Харпер, – произнёс позади голос. – Я думала, вы уже всё осмотрели.

Джек обернулся. Перед ним стояла женщина средних лет, в чёрной кофте и с серьёзным выражением лица. Лицо грубоватое, но с добрыми глазами.

– Виолетта Крейн? – уточнил он.

– Да. Главный визажист на площадке. С Изабель я работала почти ежедневно.

– Вы последний человек, кто видел её живой в этой комнате?

– Насколько мне известно – да.

Она переступила с ноги на ногу. Джек уловил, как её пальцы мнут край рукава. Нервно. Слишком нервно.

– Расскажите, – спокойно сказал он. – Последние минуты, что помните.

Виолетта кивнула, глубоко вдохнула.

– Это было около восьми вечера. Она пришла с площадки, слегка раздражённая. Ветер растрепал волосы, она злилась. Сказала, что сцена – ерунда, сценарий сырой. Просила срочно поправить причёску, потом макияж – чуть подправить под скулы. Я заметила, что она дрожит. Не от холода. От чего-то другого. Я спросила, всё ли в порядке. Она не ответила. Только смотрела в зеркало, как будто видела там не себя.

– Вы были с ней до конца?

– Нет. Она попросила остаться одна. Закрыла за мной дверь. Это было… минут за двадцать до её ухода.

– Кто ещё мог быть рядом?

– Тогда? Никого. Но до этого – Эмма Ларкин заходила, минут на пять. Говорила, что хочет «извиниться за резкие слова». Изабель выглядела раздражённой после её визита.

– Вы слышали, о чём они говорили?

– Нет. Я вышла, чтобы приготовить новые кисти и спонжи. Но когда вернулась, Изабель уже одна сидела, и лицо у неё было… совсем другим.

Джек подошёл к столу. Зеркало с яркими лампочками, в которых всё казалось преувеличенным: блеск – ослепляющим, морщины – безжалостными. На столе всё было аккуратно разложено: пудры, кисти, туши, помады. За исключением одного: футляр с алой помадой лежал в стороне, с открытой крышкой, как будто её выронили в спешке. Джек надел перчатки и взял футляр.

На внутренней стороне крышки – крошечный отпечаток пальца. Он аккуратно убрал его в пакет.

Он перевёл взгляд на зеркало. Под определённым углом, на стекле, проступали еле различимые следы от пальцев. Кто-то держался за края, крепко, будто не хотел уйти. Или не хотел смотреть.

– А на дверной ручке? – спросил он у техника, стоявшего у порога.

– Сняли отпечатки. Только Изабель и Виолетта. И ещё один – смазанный, неполный. Возможно, женский.

– Сохраните. Может пригодиться.

Джек осмотрел гардеробную зону, за ширмой. Там – вешалки с костюмами, ящик с аксессуарами. Один из халатов – тонкий, атласный, красного цвета – был не на вешалке, а скомкан на полу. Джек поднял его. На ткани – пятно, тёмное, как будто от вина. Или – от крови?