После ухода из театра со многими ребятами Гедрюс годами не виделся, хотя о делах каждого каким-то образом всегда все знал. Актеры скучали по нему, искали встречи, иногда некоторым все же удавалось прорваться к «маэстро» на чай. Подробности чаепития потом многократно пересказывались остальным ребятам по телефону. На 25-летие театра несколько актеров неожиданно нагрянули к Гедрюсу домой, чуть ли не силой усадили в машину и увезли в Переделкино, на дачу к помрежу Эльвире Столяровой, где его уже ждал родной коллектив, включая постановочную часть. Как же все радовались друг другу, обнимались, признавались в любви, смеялись над театральными историями, понятными только посвященным. Гедрюс потом долго ходил взволнованный, наполненный встречей…
Свое шестидесятилетие 18 мая 2005 года он тоже отмечал с театром. И опять у Эльвиры Алексеевны. В ее саду в тот день цвело все, что может цвести, солнце светило бережно, сквозь легкую дымку, было по-летнему тепло, столы с вином и закуской стояли прямо под цветущими яблонями. Поздравить Гедрюса приехали все, кто знал о юбилее и находился в это время в пределах России: актеры, костюмеры, монтировщики сцены, театральные критики, просто поклонники театра.
…Вдвоем с Таней Васиной мы зажигаем на именинном торте шестьдесят свечей и из дома осторожно несем его во двор. Пирующая компания встречает нас криками «ура». Сильный порыв ветра, и торт превращается в большой факел, огонь обжигает нам руки…
На фотографии с этого торжества, которую недавно передала мне Таня Федосеева, Гедрюс и его театр опять вместе. Еще вместе.
Вадим Щербаков
Театр героического преодоления
Живое искусство встречается довольно редко. Еще реже появляются театры, обладающие собственной художественной идеей. А те, которые создают новое направление, – вообще наперечет. Все вышеперечисленное относится к театру Гедрюса Мацкявичюса в полной мере. Посреди брежневского застоя он сумел сотворить нечто фантастическое – непостижимое настолько, что отечественная культура так и не смогла это переварить и освоить. Его Театр пластической драмы возник на далекой обочине мира сценического искусства. Несколько лет он пел свои дивные песни по городам и весям огромной страны, поражая случайную публику и превращая ее в своих преданных поклонников. Кое-кто из протагонистов театрального мира бывал на его спектаклях. Они обретали в них вдохновение, идеи, а то и приемы для своих работ. Изредка критика предпринимала попытки осмыслить ни на что не похожее искусство этого театра. Однако его путь к центру внимания культуры фатальным образом не складывался.
Тогда серая власть выбирала себе из среды художественной интеллигенции малосимпатичных друзей. У власти были свои – чудовищно серые! – эстетические пристрастия. Все яркое трактовалось как потрясение основ. Приличным людям, обладающим доступом к трибуне, было чем заняться в эти годы. Они боролись за спектакли Любимова и Эфроса, за милые их сердцу студии, которые, казалось, несли обновление дряхлеющему на центральных площадках сценическому искусству. Они старались славить все живое, что посверкивало под пеплом официоза. Некоторые из этих людей бывали на спектаклях Мацкявичюса. Кого-то его искусство трогало. Однако умные головы, чуткие критические сердца и блестящие перья чаще всего просто не умели найти те слова, которыми можно говорить об увиденном. Тут не подходили ни ухватки балетной критики, ни навыки анализа вербальных смыслов. Убежден – театральная мысль тогда спасовала перед сложной проблемой. Тем более что спектакли Мацкявичюса не запрещали, все у него шло на первый взгляд хорошо, бороться тут можно было вроде только за постоянную сцену в Москве, но это попахивало жилкомхозом.