Я его вижу уже в третий раз.

Тишина, только собака на конюшне воет. Как у Конан-Дойла…

Что с ней? Грустно, что ли?

Скорей бы дневное представление. Там люди, люди…

Гастроли, гастроли…

Вот и до нашего Кузбасса докатилось влажное дыхание осени.

За окном бесцветный дождь жёлтым туманом.

Пахнет коксом, сырыми листьями.

Во дворе цирка ревут медведи, только что привезённые с вокзала.

В узких клетках тесно и сыро, – вот и просятся звери к людям.

Невысокий серый забор окружил пирамиду старых опилок цвета прелого лимона и две одинокие клетки, сиротливо мокнущие под бесконечными нитями дождя.

Порывы ветра, балуясь, гоняют по двору скомканную афишу – то в одну сторону, то в другую.

Я догадываюсь, кто в этой игре победит: Осень!..

В цирке есть поверье – переступившему барьер манежа назад пути нет.

Почему?

Цирк – великий вор. Он крадёт наши сердца. Навсегда.

Прячет их в опилках своего тринадцатиметрового кольца.

А как жить без сердца?

Поэтому из цирка редко кто уходит.

А если и уходит – то очень страдает.

А если не страдает – то у него никогда и не было сердца.

Памяти Леонида Енгибарова…

В центр манежа, в скрещение двух прожекторов вышел скрипач.

Вместо нот к груди он прижимал большую розу.

Роза была хрупкой и нежной. Как музыка.

Скрипач опусти розу на пустой пюпитр и улыбнулся – аншлаг!..

Он каждый вечер выходил на манеж и дарил свою музыку из розовых нот людям.

Сегодня он играл особенно вдохновенно. Его волосы вороном метались в такт музыке. Смычок жарко шептал что-то скрипке, а она, стоная, отвечала. Шепчущий вздох, стонущий выдох, – трепетная музыка любви…

Скрипач ласкал взглядом розу, а та, благоухая, раскрыла свои алые лепестки, как нежные губы возлюбленной.

Скрипач и его роза дарили людям Музыку…

Раздалось несколько восторженных хлопков и одинокий выкрик: «Браво, маэстро!..» Но эти аплодисменты потонули в гнетущей тишине недоумевающего зала. Зрители рассерженно зашевелились. Зловещий шёпот заполнил амфитеатр.

– Вы что-нибудь слышите? – Вопрошали одни.

– На скрипке нет струн! Я не вижу струн! – Роптали другие.

– А где ноты?!..

Бутон розы закрылся, безжизненно повис.

Скрипач опустил руки и побрёл с манежа.

Лепестки розы опадали на цирковой ковёр, как тяжёлые слёзы…

Скрипач на мгновение остановился. Ещё раз оглядел зал. Грустно улыбнулся тому, кто аплодировал. И ушёл.

Большинство людей сегодня так и не поняли его Музыки.

Не всем дано слышать музыку чьей-то души.

Музыку из розовых нот…

Ему иногда делалось больно в груди…

Они приезжали, маленькие, смешные человечки в белых халатах. Делали большому человеку укол, хохоча над его большими проделками, и мчались дальше.

Нельзя сказать, чтобы они его любили. Все привыкли к нему, огромному, смешному. Им казалось, что он был, есть и будет вечно.

Ему тоже так казалось.

Но однажды человечки опоздали.

Бело-розовая машина отъехала от цирка медленно, без сирены…

Маленькие человечки сморщились от горя и стали ещё меньше. Они опоздали всего на миг…

Страшную тишину Лилипутии нарушал лишь писк рации, возвещавшей миру о том, что Гуливер смеха умер.

…Прощай, Марьина Роща.

Принимай на вечный постой, Ваганьково…

Музыканты опустили трубы.

– Прощайтесь…

– Кого хоронят, мужики?

– Да говорят, что какого-то известного циркача, клоуна.

– Не циркача, ребята, не циркача. Циркового.

– Какая разница…

– Разница у тебя знаешь где?.. Катись…

– Мам, а мам? А разве дядя Лёня умер?

Разве клоуны умирают?

– Нет, сыночек, нет…

Просто это его самая грустная реприза…

Ипподром…

Много было нас – вороных, серых в яблоках, пегих, гнедых.

Были чемпионы. Были аутсайдеры.

Был мясокомбинат – финишная наша ленточка.