– Викентий Петрович, можно вопрос?

– Конечно.

– Правильно ли я понимаю, что теперь на месте Егорова – вы?

– Да.

– И что именно вы решаете, отправить отчет в «Бюллетень» или в ту комнату?

– Не только я. Отчет будет смотреть комиссия. А после нее – выпускающий отдел. Впрочем… в последнее время место цензора у них вакантно… Но это ничего не значит. Да, если я пропущу, пройти в печать это может, а что тогда? На оплошность обратят внимание люди из компетентных органов. А там уж – последствия непредсказуемые, но вряд ли положительные. Ты хочешь, чтобы я рисковал своими коллегами ради прихоти старой учительницы истории?

– Нет. Я просто спросил. – Двери раскрылись, двое мужчин вышли из лифта. – Викентий Петрович… нельзя ли мне сегодня уйти пораньше? Я хотел бы все обдумать.

– Да, конечно.

Павел брел под дождем, наступая в лужи. Холодные капли били в лицо, стекали с мокрых волос за шиворот. Деревья с поредевшими кронами роняли на асфальт последние листья, добавляя все новые фрагменты к желто-красной мозаике под ногами.

Наверное, точно так же листья падали и в ноябре 1941-го, когда враг мчался по Родине, сея смерть, боль и разруху, с каждым днем подбираясь к столице. И, должно быть, так же они падали в ноябре 1944-го, когда враг был отброшен за границу и все сильнее ощущалось дыхание победы…

Дело жизни Феклиной останется незавершенным. Не вписывается в спущенные сверху ориентиры. И все же Павлу думалось, что читатели «Бюллетеня» станут чуть обделеннее, когда получат выпуск, в котором могла быть, но не оказалась правда об их предках и великой войне.

А еще откуда-то родилось предчувствие, что не получится у Инны его портрет. По возвращении домой Карев увидит очищенный от краски холст и печальное лицо жены. Не вышло. Хотя она старалась. Как и он с этим делом.

Да, не вышло. Хотя могло бы.

Викентий Петрович одиноко сидел в кабинете, сжимая в руке холодный металлический шарик инфокона.

Хороший парень Павлик. Идеалист. И это, в общем, правильно. Но иногда чревато казусами. Этическими. Вот Кван бы на его месте спокойно переписал отчет. А Халл, пожалуй, на это место бы и не угодил – соображает сам, что к чему. Потому-то никого из них Викентий Петрович на минусовой и не водил. А идеалиста Карева пришлось. Ему иначе не объяснишь. Хотя все равно завтра подаст отчет в том же виде. Переложив тем самым бремя выбора на совесть начальника.

А начальник что сделает? У него инструкции…

Вспомнилась одна из историй, слышанных в детстве. Незадолго до Второй мировой бабушка бабушки слышала предание, что перед концом света пойдет черный снег. И однажды, в декабре 1941-го, выйдя на Лубянскую площадь, девушка увидела, что с неба сыплются черные хлопья, оседая темными сугробами на обледеневшей мостовой. Это падал пепел от миллионов документов, сжигаемых НКВД в преддверии ожидаемой сдачи Москвы…

А вот сейчас, по сути, в такой же черный снег ему придется превратить отчет Павлика. Электронные циферки и буковки, сокрытые в шарике инфокона…

А если все-таки?.. Ведь не уволят же его. Ну, выговор гарантирован. Ну, поставят нелестную отметку в личное дело. Ну, дальше начотдела не повысят – да не больно-то и хотелось… Но зато в том, девятнадцатилетней давности споре, он сможет последнее слово оставить за собой. Сможет доказать, что, очутившись на месте Егорова, способен поступить по совести, а не по инструкции…

Что до остального… даже если комиссия пропустит отчет и выпускающий внимания не обратит – великого переосмысления истории все равно не случится, что бы там ни фантазировал Павлик. Люди из компетентных органов позаботятся о том, чтобы широкого резонанса не было. Историки и журналисты послушно промолчат. А значит – просто каждый из читателей узнает правду и сам для себя решит, принимать ее или нет. Разделив тем самым груз выбора, который поочередно взваливали на себя Викентий Петрович, Павлик и эта его упертая историчка… как ее там… Феклина.