Стиль генеалогии, который сформировал среду нашей аналитики управления, не был «семиологией катастрофы», перечисляющей знаки надвигающейся или свершившейся катастрофы с позиции изгнания. Эта генеалогия была эндогенна политической системе и практиковалась во времена ограниченной политической неблагоприятности. С другими критическими генеалогиями она разделяла скептическое отношение к освободительным претензиям универсального разума и историзации рациональности, а также прагматику выживания в ситуации ограниченной политической неблагоприятности. Эта генеалогия не купилась ни на анти-исторические обещания модернистской теории, ни на зловещие постмодернистские погребальные танцы на могиле универсальных ценностей. Для нее упорный терпеливый труд и обстоятельная историческая и эмпирическая работа были необходимы, чтобы ставить под вопрос и переопределять предполагаемые преемственности и разрывы ради выявления пределов и возможностей настоящего.

Как получилось, что этот стиль генеалогии был задействован при разработке аналитики управления и начал применяться при исследовании либерализма во Франции в конце 1970-х годов? Ответ, полагаю, лежит на пересечении этой интеллектуальной траектории с определенной исторической и политической ситуацией. Начнем с интеллектуальной траектории, чтобы затем сопоставить ее с ситуацией. С одной стороны, генеалогия в своем анализе власти зашла в своего рода теоретический тупик. Было признано, что для исследования властных отношений нужно отказаться от языка закона и суверенности – так называемой юридически-дискурсивной концепции власти. Альтернатива виделась в дискурсе войны (Foucault, 1997b; Фуко 2005b). Однако при использовании языка войны, сражения и борьбы генеалогия оказывалась слишком близко к позиции, склонной отождествлять все формы власти с господством, то есть во многом к позиции Адорно и Хоркхаймера. По воспоминаниям Паскуале Паскуино, ко второй половине 1970-х годов необходимо было оставить эту теоретически неудовлетворительную и политически наивную концепцию власти как господства, чтобы перейти к исследованию «глобальных проблем регулирования и упорядочивания общества и модальностей концептуализации этой проблемы» (Pasquino 1993: 79). Это предполагало исследование развития нововременной западной науки о государстве. Такое исследование – согласно разъяснениям самого Фуко в кратком содержании курса 1977–1978 годов – включало бы подробное изучение понятия, средств и механизмов, которые обеспечивают «le “gouvernement des hommes”» (управление людьми) в любом данном обществе и формирование так называемой une «gouvernementalité» politique («политической правительности»), то есть того, как поведение совокупности индивидов становится вовлеченным в осуществление суверенной власти (Foucault 2004b: 373–374; Фуко 2011: 469–471). Также в него входила бы разработка представления о либерализме как о критике избыточного управления и как форме политического мышления, которое нужно противопоставить другому управленческому императиву, производному от биополитики: оптимизировать жизнь всех и каждого внутри управляемого населения.

В результате мы получили новую концептуальную архитектуру власти. В поздних работах Фуко понятие управления разрабатывается в рамках своего рода типологии форм власти, которая должна была заменить непосредственное отождествление власти с господством. Управление теперь рассматривается как промежуточный регион, который не принадлежит исключительно ни свободе, ни господству, ни согласию, ни принуждению. Фуко размещает его