Настоящий союзник этой мета-истории обещания – не генеалогическая осмотрительность, а антипросвещенческий модус культурной критики, рассматривающей настоящее как момент едва выносимого отчаяния, пустоты, поверхностности, раздробленности и нигилизма. Согласно этому направлению мысли эффекты позднего капитализма заменили и идентичность, и общность потребительским наслаждением «знаками, скоростью и зрелищами» (Gordon 1986: 81). Такая критика опирается на элементы тезиса о «массовом обществе», впервые сформулированного Вернером Зомбартом в 1903 году: «массовое общество, общество потребления, общество торговли, общество спектакля, общество симулякров, общество оборотов» (Foucault 2004a: 165; Фуко 2010: 188). Разные аспекты этой формы мысли постоянно проявляются на протяжении XX века, и, как критика, она включает в себя и Маркузе с его тезисом об одномерности, и целое течение французской мысли, берущее начало в ситуационизме 1960-х годов. «Постмодернистский» диагноз настоящему как моменту разрыва, фрагментации и культурного сдвига – лишь одна из ее версий. Другая, может быть, менее популярная версия – это разновидность консервативной культурной критики, наилучшим образом представленная Дэниелом Беллом (Bell 1979), который привлекает тезис Зомбарта о жадности капитализма с его тенденцией к «массовому обществу», консьюмеризму, гедонизму и краху рационального индивида, захваченного трудовой этикой отложенного удовольствия.

В период с конца 1960-х годов не было недостатка ни в пророках новой гибели, ни в пророках новой зари. Во времена бесспорного интеллектуального самолюбования и крайностей довольно трудно сохранять скромность в притязаниях, чувство пределов собственного проекта и точку зрения на природу настоящего. К чести генеалогии, это одно из отличительных качеств ее этоса. Для нее, напротив, необходимо подходить к настоящему «не позволяя себе поверхностное, несколько театральное заявление, что момент, в который мы существуем, – это момент гибели всего в бездне тьмы или великолепного рассвета и т. д. Это время, похожее на любое другое время, или, скорее, время, которое никогда вполне не похоже ни на какое другое» (Foucault 1994: 126).

Следовательно, появление генеалогии в 1970-х годах предъявляет интеллектуалам очень конкретный и обдуманный набор ориентаций. Извне ее можно охарактеризовать рядом негативных определений: ни за, ни против Просвещения, не теоретическое предвестие полностью осуществившегося Разума и не плач по его упадку, отказ как от мета-нарративов прогресса, так и от современного нигилизма. Эта генеалогия не разрабатывалась ни как семиология катастрофы, ни как диалектика спасения. Более того, она отказывается как от пророческого и апокалиптического, так и от триумфалистского тона современной социальной и политической теории. Она отказывается считать свой анализ видом того реализма, который убежден в собственной достоверности в отношении настоящего.

Но этико-политическое побуждение такого рода критической интеллектуальной работы можно описать и в позитивных терминах. За критической ориентацией этой генеалогии на исторический материал скрываются два импульса. Первый можно назвать диагностикой в смысле Делеза (Deleuze 1991). Это ориентация на настоящее как открытое множество возможностей, а не предвестие катастрофы, свидетельство упадка или обещание свершения. Однако это настоящее подчинено познаваемым пределам и ограничениям, среди которых не последнюю роль играют словари и формы разума, с помощью которых мы делаем политику мыслимой, механизмы реализации этой политики и то, как мы понимаем самих себя в качестве управляющих и управляемых. Этос такой генеалогии – воинственность, основанная на ученой сдержанности. Ее воинственность в том, что проблемы, которыми она занимается, попадают в центр внимания благодаря социальным и политическим движениям и локальной борьбе. Однако она не призывает эти движения перевернуть все или «подорвать все коды». Генеалогия берется за задачу некоторой сложности, требующую недюжинной эрудиции: разделить принимаемое нами за необходимое и контингентное в том, как мы думаем и действуем по отношению к «руководству» своими жизнями и жизнями других, и открыть, какими способами можно это проблематизировать. Кроме того, это попытка понять, какие из этих проблематизаций указывают на линии разлома и трансформации, а какие – на консолидацию режимов управления. В этом диагностическом модусе генеалогия – в меньшей степени убежище от бедствий и в большей – осторожное введение в условия обновленной задачи по политическому изобретению. Благодаря осторожной воинственности и интеллектуальной сдержанности генеалогии, ее этос противопоставляется всем зловещим предсказаниям фрагментации личности и болезней «массового общества». Таким образом, генеалогия – это стремление заново познакомиться со странностью настоящего вопреки всем попыткам стереть его неизбежной диалектикой разума в истории или провозгласить его моментом милленаристского Восхищения Церкви, финальной развязки или необратимой потери.