– Обожди с выводами-то, – хмыкнул Борисыч. – Сперва обрати-ка лучше внимание на циферки, висящие в нижнем правом углу картинки. Как думаешь, что они означают?

– Ясен пень, дату и время.

– Совершенно верно, друг мой, – кивнул глава представительства. – Тогда последняя просьба: озвучь увиденное.

– Четвёртое декабря, четырнадцать сорок восемь.

– О как! – с довольным видом выдернул у меня из-под носа широкий экран Борисыч. – Подытожим. Тебе только что было мною предоставлено наглядное свидетельство того, как твоя одногруппница Мария Терентьева, совершенно свободная, как видишь, и никем не удерживаемая, вышла из института ровно за двенадцать минут до назначенной тебе её якобы похитителями встречи на Чёртовом пустыре.

– Но этого не может быть! Она же связанной там лежала!

– Видеописьма с подтверждением этих твоих надуманных страстей в конфискованном у тебя айфоне Лизавета не обнаружила. Уж не взыщи, – развёл руками Борисыч. – Зато вот эта реальная запись с институтской камеры видеонаблюдения, – он потряс планшетом в руке, – наглядно демонстрирует нам, что никакого похищения твоей подруги в реале не было. Ты сам только что это видел. И по факту получается, что действовал ты, практикант, в сговоре с Хозяином без всякого давления со стороны последнего. То бишь добровольно.

– Как это добровольно?! – возмутился я. – Да вы у Машки-то самой спросите!..

– Спрашивали, не сомневайся. Лизавета, выгораживая несчастного Серёженьку, лично с артефактным детектором подружку твою навестила. Прикинь, как она охренела, выяснив в итоге, что никто девицу на самом деле не похищал. Сбежав от тебя после ссоры, Мария выключила телефон и отправилась поднимать настроение на репетицию к знакомым кавээнщикам, где засиделась, покинув в итоге институт, как ты сам только что видел, без двенадцати три.

– Не знаю, как такое возможно, – схватился я за голову, – но я не вру. Меня шантажировали – это правда!

– Бла-бла-бла, – перебил Борисыч. – Слова твои бездоказательные к делу не пришьёшь. Добытые же в ходе расследование в противовес факты – вещь упрямая. А посему вердикт мой таков: заврался ты, проказник Серёжка. Ох и знатно заврался.

– Я вам не врал! Это какая-то несуразица!

– Наказанием за твой вероломный проступок станет пять суток содержания в этой камере, – продолжил неумолимый инквизитор, которым в одночасье сделался добряк-начальник. – Плюс ещё сутки штрафа за враньё и ослиное упрямство не признавать очевидные вещи. Итого тебе предстоит вытерпеть шесть суток болезненного обнуления здесь. Три дня из которых ты почти что уже отстрадал. Осталось ещё три. По истечении которых – мой тебе отеческий совет, практикант – прекращай дальше ваньку валять.

– Но…

– И чтобы больше никаких но! Раз уж набедокурил, имей, в конце концов, смелость признать свой косяк и извиниться. В противном случае твоё заключение здесь может продлиться ещё на энное количество суток – вплоть до полного обнуления параметров. Не доводи до греха, Сергей, очень тебя прошу. – На этой ни разу не оптимистической ноте Борисыч поднялся на ноги, сложил и убрал в расширенный карман свой стул и, не прощаясь, направился к массивной двери.

У меня же от пришедшего понимания, что моим словам здесь больше не верят, сделалось так паршиво на душе, хоть в петлю лезь. Даже грызущая усыхающие мышцы бесконечная ноющая боль во всём теле отошла на второй план, заглушённая внутренним опустошением от случившегося только что предательства.

Борисыч меж тем, несколько раз требовательно грохнув кулаком по монолиту двери, нагнулся за фонарём и щелчком кнопки погасил этот раздражающе яркий источник света, вернув в каземат привычную непроглядную черноту.