Теперь же Фалазар спускался по старым широким ступеням под землю – там прятался еще один рынок Карфагена, вросший в саму его плоть, ставший его жилами[38]. Знать бы, появились ли эти тоннели до неугомонных финикийцев или те выкопали их для защиты от ночных хищников, а потом – по порочной привычке – нашли более подходящее применение?

Фалазар презирал потаенный рынок – как и всё в этом глупом городе, по сравнению с сокровищницами гигантов древнего мира и гроша ломаного не стоящем. Но вот странность: именно здесь на Фалазара тонкой бархатной вуалью ниспадало такое спокойствие, что эту клоаку, где совершались десятки грязных и черных сделок, где, дабы не портить лоск Карфагена, торговали людьми и товарами, на которые совет ста четырех наложил запрет, – текстами о темной магии, проклятыми амулетами, одержимыми тварями из далеких земель, – даже хотелось… любить. Иногда. Отчасти. Но теперь – без разницы.

Фалазар понимал, что станет с городом. Знал, что сыграет в этом роль. Но опять – обрывки, опять – метафоры, опять – недосказанность. Самое главное – пророчество, так почему оно все еще не даровано ему в полноте видений? Драконий Камень в его руках уже долго, а в легендах говорилось о переменах после куда более короткого взаимодействия.

– Ты не явил мне пророчество, Грутсланг, говорящий по ту сторону. – Камень ступеньки раскрошился и захрустел под ногами. Фалазар сбавил шаг.

– К чему, когда ты знаешь, чем все обернется? Когда знаешь, что сам приблизишь такой исход? – прошипел голос на краю сознания. Драконий Камень еле заметно нагрелся.

– Я должен знать, чтобы возвестить об этом так, как пророки в священных песнях воспели гибель моего города и крах золотого прошлого…

– Прошлое, пророк, – казалось, Грутсланг смаковал, растягивал шипящие. – Что оно, как не прах под нашими ногами? Леденящее эхо старых богов, мертвые камни замолкнувших городов, труха упокоившихся людей? За что ты так хочешь цепляться – за эти фантомы, с такой легкостью ускользающие из рук? Они ведь никогда больше не затвердеют – не станут ни златом, ни серебром, ни даже крошащейся глиной. Останутся грязью минувших воспоминаний…

Фалазар наконец спустился. Нехотя чуть склонил голову, приветствуя ближайшего торговца и вглядываясь в блики ламп на стенах тоннелей.

– Но я могу понять тебя, пророк, – продолжил Грутсланг. – В этом ты похож на богов – они не способны смотреть вперед, не могут даже задержать свой вездесущий взгляд на здесь и сейчас. Постоянно оборачиваются. Вся вечность для них – один размазанный рассветным солнцем миг прошлого. Да, я могу понять тебя – и я явлю тебе видение, пророк.

Фалазар хмыкнул – пустые разговоры! Все вокруг только и могут, что говорить, говорить! Но вдруг Драконий Камень обжег кожу даже через плотный мешочек, и Фалазар с опозданием понял: полыхает его сознание.

Мир смыло зыбким песком.

И раскрывались перед черными шпилями туманной твердыни огромные бутоны красного мака, десятки, сотни, тысячи, а из их дурманящей красоты рождалось пламя – сначала алое, как снотворная кровь этих цветов, потом – рыжее, как умирающая трель заката, и наконец – белоснежное, как пена у морского берега. Челюсти голодного пламени смыкались над знакомыми бежевыми домами, терзали гавани, ползли к великолепному холму, где мрамор храмов чернел до угольного безмолвия; пламя окружало и его, Фалазара, – и вот он уже чувствовал, как, легкий, невесомый, срывается с места и вливается в эту симфонию грядущего, в хор разрушений, что разросся из алых маков забвения, пустил цепкие корни в сознание, в будущее.