– …да, три живых человека. Думаете, это большая плата?! Для них – как бы не так! Они кровожадный народ, но в обмен они предлагают такие чудеса, подмешивают кровь с искрами их богов в вино…

– …конечно, я слышал о шепотках в совете ста четырех – их решения всегда мудры, но в этот раз они дали слабину. Взгляните на этих римских выскочек – скоро они начнут портить нам все планы!

Путь освещало пламя ламп, стоявших у торговцев на прилавках или подвешенных к потолку. Кири легким ветром скользила по центральному тоннелю, искала место потише – не осмеливалась свернуть в ответвления.

Наконец нашла. Смогла успокоиться. Не хотела бегать дальше. Оставалось либо отыскать путь назад, к рокоту Медных Барабанов, либо броситься в открытое море, либо услышать подсказки от него. Но он молчал.

Додумать Кири не успела: сильный удар по голове – и мир померк, напоследок вспыхнув лунным серебром.

Фалазар помнил папирусы настолько древние, что те буквально рассыпа́лись в руках, – достать их стоило больших денег и усилий, как казалось тогда, тщетных. Снова и снова попадались витиеватые каскады слов – сплошь мутные иносказания, говорящие не об умудренности древних поэтов, жрецов и философов, а лишь об их косноязычии. Фалазар не нашел ничего сверх ему известного: Драконий Камень откроет путь к иным материям, к миру за гранью фантазии, к воздушной субстанции идей и, как следствие, к прозрению. Как, зачем, какой ценой – так и не смог понять.

Сейчас, когда в голове изредка звучал подсказывающий шипящий голос, все вставало на свои места.

Драконий Камень Фалазар нес с собой. Не трогая руками, словно боясь их запачкать, переложил в плотный мешочек и подвязал к поясу, спрятав под пестрым одеянием.

Выяснил у одного из старых знакомых-торгашей – никогда не питал любви ни к одному старому знакомому в этом городе, – не изменились ли входы в подземные тоннели. Когда тот, радостный, улыбчивый, готовый сколько угодно говорить о том о сем, подтвердил, что всё на своих местах, Фалазар окинул его надменным взглядом. Улыбнуться себе позволил, только когда отвернулся.

Прежде всего Фалазар решил зайти к Фиве – часто заглядывал к ней, блуждая по городу и пытаясь найти ответы на мучившие вопросы, главный из которых – когда потускнеет жемчуг Карфагена? Фалазар верил: Фива способна понять его; звал сестрой, но не по людской крови, а по имперской, благородной и, поговаривали, золотой; по крови великого прошлого, держав, что давно потускнели, но – Фалазар верил! – способны воскреснуть и воссиять, смеясь, вновь. И каждый раз Фива слала его прочь, иногда вежливо, иногда, если оказывалась особо занята, – самыми грубыми словами, шипя проклятия; а он отвечал тем же, стараясь не переусердствовать, ведь это сестра. Когда-нибудь поймет, что неправа.

Фалазар долго топтался возле зелейной лавки, размышляя. Сперва прошел мимо, но вернулся, не в силах справиться с искушением. Фива, только завидев его в дверях, бросила:

– Сгинь, седой халдей, с глаз моих, пока я не наслала на тебя проклятье двенадцати ночных демонов…[37] – Она отвернулась. – Уж не по твоей ли милости я теперь не могу найти лекарство, ломаю голову? Не волей ли твоих мертвых богов, которых ты рьяно молил ночами, проклиная весь Карфаген, Баалатона поразила странная болезнь?

– Сестра, ты ведь понимаешь, я…

– Сгинь, седой халдей! Докажи мне свою мудрость, в которую я перестаю верить с каждым твоим словом.

Фалазар не разозлился – только вздохнул, оплакивая упрямство Фивы и ее слепоту, неспособность увидеть очевидное и признать ошибки.

Грутсланг в голове зашипел, словно засмеявшись.