Отдал оружие на хранение в одну из портовых мастерских – хозяин лично при нем спрятал тканевый сверток под полу, застрекотав, как, мол, приятно иметь дело с благородными господами из-за моря.

Куллеон посмотрел на далекий холм Бирса, сияющий роскошью храмов. Стиснул зубы. Отправился в город, заранее зная, кого искать, и все еще не веря, что согласился на роль ищейки, грязного наемника. Если бы не то поражение, если бы не тот позор…

Расспросил местных о купцах, торгующих фантастическими тварями, о человеке по имени Баалатон – повезло, что оно оказалось редким, – и о лучших ростовщиках Карфагена. Так и узнал про Магона: кто-то особо болтливый рассказал, что у него в долгу полгорода, и пройдоха Баалатон, кажется, тоже – причем по уши, хотя, может, после страны Медных Барабанов дела того пошли в гору, добавил болтун, – вы ведь слышали про торговые экспедиции в это, Эшмун его прокляни, странное место, да? Куллеон только кивал.

Грутсланг сказал ему тогда, в пещере:

– Если захочешь поговорить со мной, найди старого халдея, что красит бороду черной краской и держит при себе Драконий Камень. Следи за пронырой-купцом, имя которому – Баалатон. Нужна астрономическая точность – мы все фигуры на этой звездной доске, он и ты, даже я, даже порой сами боги.

Куллеон не любил строить никаких планов, кроме военных, – знал безотказные тактики боя и не ведал извилистых путей лисиной хитрости. Но, пока он слушал щебетание пунийцев, ему пришла идея.

И вот он стоял на пороге ростовщика, не в силах выдавить из себя фразу, которую обязан был сказать. Ради Рима. Ради будущего. Ни настоящее, ни тем более прошлое Куллеона никогда не волновали. Сейчас – особенно.

Баалатон не помнил, когда так злился, – последний раз, наверное, во время давних перепалок с одним из кредиторов, и то – не настолько. Когда Кири – последняя надежда – сбежала, когда скрылась из виду, злость тут же сменилась апатией, будто раскаленный металл опустили в холодную воду.

Может, Баалатон догнал бы ее, если бы так не мутило, если бы мир не шатался из стороны в сторону. Что за заразу он подхватил в стране Медных Барабанов? Видел, как косятся на него люди, – похоже, какая-то дрянь на коже, на виду.

Хоть на колени падай прямо на оживленной улице, но потерять достоинство под палящим полуденным солнцем в разгар дня – хуже, чем умереть. Поэтому запыхавшийся Баалатон прислонился к стене одного из домов, стараясь не заорать и не заплакать. Он вновь лишился всего, к чему шел, – глупую гонку на потеху судьбе придется начинать с начала. А ведь крылья пламенного феникса так ясно вспыхивали в сознании…

Баалатон гордился своими предками. Они прочной нитью связывали великие державы прошлого – возили товары морями, драли огромные пошлины, соединяли Египет и Междуречье, эти имперские махины, не имевшие в достатке дерева – только ливанский кедр да сокровища Пунта[36] спасали их. А финикийцы, выходцы из Тира и Библа, с песчаных морских берегов, где мокрые следы окрашиваются призрачным пурпуром, придумали, как перехитрить надменных властителей старого мира; без них, финикийцев, мир бы рухнул, и они, прекрасно понимая обстоятельства, делали на них звонкие деньги. Да, Баалатон гордился предками, пусть и смотрел в глубину веков… с заносчивостью. Катастрофа бронзового века переломала миру кости, и не случись она, не попади в ракушку мира морской сор, не родилась бы новая ливийская жемчужина – Карфаген. Его город.

А что теперь он? Жалкий, никчемный, не получил ничего, к чему так стремился… что подумают о нем предки, которыми он так восхищался? Что подумает его город?..