– Он падет благодаря тебе: творящему судьбу, в правильности и неотвратимости которой не стоит сомневаться. Благодаря тебе и Драконьему Камню. А теперь, пророк, слушай, запоминай и записывай, потому что я вижу, как непостоянен туман твоих мыслей, как рассыпаются части памяти…

Боль уже прошла.

Она помнила, как обожгло солнце первый раз, там, на странном корабле в окружении странных людей, – кожу будто облили кипятком. А ведь она так любила солнце, яркое и вездесущее, но, как братья и сестры, всегда касалась песков пустыни лишь ночью: когда по небу рассыпались звезды, а зной сменялся прохладой. И вот она наконец почувствовала прикосновение солнца дольше, чем обычно, а оно ранило ее – как ранит окружающий мир ничего не подозревающего ребенка.

Еще пятно, еще – и вот, случайно увидев свое отражение, она поняла, что почти вся посмуглела, загорела. Кожа ныла, но не беда, приходилось терпеть боль и похуже – души, не плоти.

Как она оказалась здесь? Воспоминания дымом кружились в голове: ее ударили, она потеряла сознание, очнулась на корабле, а потом уже – в этом странном месте. Наверное, в городе – одном из тех, о которых рассказывал он. Что это за место? Она не понимала, не знала – откуда? – но чувствовала, как на кончики пальцев оседает незримая энергия, клубится под ногами, щекочет щиколотки. Энергия, о которой шептались их шаманы, – то, что рождено силой и богом. Искры мироздания.

Проснувшись ночью, словно в беспамятстве, она вдруг проверила, на месте ли бусы из красных камушков, – и вздохнула с облегчением. Не забрали. Значит, все хорошо. И пусть она теперь в неволе. Он о таком рассказал.

Утром к ней подошел старый слуга – она уже догадалось о его роли в чужом доме, в чужой стране, – и спросил, не хочет ли она поесть. Бурно махал руками – думал, благодаря жестам речь станет хоть капельку понятнее.

Она понимала и так – не язык, саму суть слов.

Он учил ее этому. Рассказывал, что любой человеческий язык – лишь шелуха, такая же ненужная, как старая змеиная чешуя по весне. Он учил ее понимать и доносить смыслы, всегда одинаковые, не важно, сказанные грубо или распевно, со множеством гласных или практически без них. Только боги, шептал он, говорят иными смыслами, их голоса – бури, извержения вулканов, шелест листвы; для смертных подбирают нечто ближе и привычнее. Но близкое – не значит одинаковое. Отсюда ссоры и проблемы, отсюда вечная борьба человека и богов, все перемирия в которой – фикция, нарушаемая новоявленным Орфеем[32].

Когда она отказалась от еды, не говоря ни слова, просто замотав головой, старый слуга спросил ее имя. Имя… имя давалось сложнее всего. Там, в пустыне, она много училась у него. Он говорил, что в любом имени есть смысл, настолько тайный и важный, что нам самим не дано понять. И даже ему – ему, для которого не существовало ни языков, ни полов, ни цветов кожи.

Но она попыталась. И, увидев, как слуга улыбнулся и кивнул, поняла, что все получилось.

– Ки́ри, – сказала она.

– А я Анвар. Ты меня понимаешь? – Он не переставал улыбаться.

Кири кивнула.

– Не переживай, хозяин хороший. Просто с ним иногда бывает сложно, – слуга замолчал на миг, почесал подбородок. – Хотя, пожалуй, не иногда. Всегда.

Он предложил ей отмыться и переодеться. Кири знала, к чему это может привести, но почему-то, неожиданно для себя, сказала: «Да». И как она согласилась? Ответ нашла сама, миг спустя, когда слуга улыбнулся и помог ей подняться, – все дело в его глазах, мудрых, добрых, как у их старейшин, готовых отвечать на самые глупые и детские вопросы без упрека.

В горячей воде оказалось неожиданно приятно, потом – так же неожиданно больно. Когда слуга добавил ароматных масел, полегчало. Вода потемнела от грязи и пыли, кожа в некоторых местах закровила. Кири, нагая, встала – боялась, что слуга будет рассматривать ее, изучая, насколько порченный товар достался, насколько не жалко использовать его до продажи; но слуга глядел в серо-красную воду, цокая и возмущаясь. Натер спину Кири маслами, затем – густыми пахучими мазями, бросил: