К тому же верблюды Баалатону надоели окончательно. Бесчестные животные! То ли дело – он улыбался при этой мысли – карликовые слоны…

Баалатон зашагал, манимый блеском – тот сулил возможности. Никто не остановил его, даже когда он неуклюже забрался на скучающего верблюда, никто не окликнул – к чему? Пусть делает что заблагорассудится. Они ему не няньки. И хвала Эшмуну, добавил приободрившийся Баалатон, попутно пытавшийся угадать мысли других торговцев.

Приблизившись к источнику блеска, спрыгнул с верблюда – уже приноровился, не падал, но все равно получалось кое-как – и опустился на колени. Наклонил голову совсем низко, чтобы увидеть в песке… птичий череп с острым клювом, блестевший на солнце. Вздохнул. А чего он еще ожидал? Фантастическую тварь прямо перед собой?

Баалатон собрался уходить, но даже подняться не успел – из пустой глазницы стремительно выскользнуло нечто покрытое переливающейся чешуей: не то змея, не то ящерица. Прежде чем тварь уползла подальше, Баалатон разглядел гребень, напоминающий корону, – и вспомнил, что за существо так выглядит.

Василиск. Самый настоящий.

Баалатон слышал сотни легенд о царе змей, одна краше и противоречивее другой; твари, которых жадные купцы выращивали в искусственных подземных кладках, продавая отчаявшимся кудесникам и профессиональным убийцам, были жалкими выродками – никчемной пародией на императорский лоск настоящего василиска. Маленького, но смертоносного змея с короной на голове.

Ошибки быть не могло.

Баалатон оглянулся: караван скрылся из виду, медные барабаны пока молчали. Он еще успеет за своим песком – если местным приглянется его товар. А пока… надо действовать, судьба редко дает второй шанс: не грифон, так василиск. За царя змей больше заплатят, а может, именно из его крови и выйдет добыть Драконий Камень?

Баалатон успел проследить, куда скользнул василиск, и осознал, как далеко ушел, лишь разглядев впереди скалу и чернеющий в ней вход в огромную пещеру, миг – и змей растворился в темноте.

– Только попробуй убежать, трусливая гадина, – шепнул Баалатон верблюду. Зверь активнее задвигал челюстью, сделался еще более угрюмым и недовольным.

Как только Баалатон перешагнул порог пещеры, его затрясло – то ли от нехорошего предчувствия, то ли от озноба. Темнота дышала влажной промозглостью, чем глубже, тем противнее и холоднее.

Он слишком поздно понял, что путь осветить нечем. Шел, ориентируясь лишь на далекое василисково шипение, тянущее за собой, словно дивная мелодия заклинателя змей. Спотыкался о выступы, хватался за холодные своды, пытаясь сохранить равновесие на скользких камнях – и не порезать руки об острые камни. Баалатон боялся физической боли больше всего на свете, не любил портить тело – терять товарный вид, важный во многих делах. «Век торжествующей плоти и загубленного духа» – часто повторял он слова, услышанные однажды из уст пьяного философа, таскавшегося по карфагенским притонам, – шлюхи говорили, что философия его кончалась там, где начиналось их ремесло.

Рука все же соскользнула, камень расцарапал ладонь до крови, и Баалатон понял: пещера идет вниз. Скользко, никаких ступеней, сплошь уродливые выступы.

В темноте время всегда замедлялось, или, вернее сказать, растворялось – даже в ночном Карфагене, где распускаются над головой яркие холодные звезды и трепещут в окнах последние тусклые теплые огни. В этой же пещере мир словно схлопнулся: ни времени, ни пространства, только густая темнота, где кажется, что и не шагаешь вовсе: паришь, плывешь, барахтаешься и тонешь.

Баалатон поскользнулся; упал, рассыпавшись на десятки громких проклятий, и слишком поздно осознал, что натворил. Замолчал. Прислушался – змеиное шипение стихло.