Потому что в глубине своего самого сокровенного «третьего» японского сердца молодой Токемада был убеждён: Этоми Ошоби действительно был близким другом его отца Сёбуро!

Как сформировалось это убеждение, Матэ сказать бы не смог… Личность Этоми Ошоби, при всей её экзотичности – право экстерриториальности, отсутствие какого-либо, в том числе и японского, подданства, некоторая отчужденность образа жизни и поведения в обществе, – всё же внушала к себе необъяснимое доверие и уважение. Даже в его молчании чувствовалась твёрдая спокойная воля сильного мужественного человека. Старый Ошоби умел одним своим взглядом, не вынимая меча из ножен, обезоруживать и усмирять самых агрессивных самураев. Он был очень немногословен и никогда не повторял своих слов дважды. Никто не видел его в гневе. Степень недовольства у Этоми Ошоби выражалась тем, что он замолкал в разговоре, а при высшем его проявлении он также молча вынимал меч. Только он умел, невообразимо как почувствовав недоброе, среди самой внешне мирной беседы положить руку на рукоять меча и вклинить оружие между врагами в первую же секунду их взаимного взрыва. Но делал он это очень редко и только тогда, когда был хоть малейший шанс к примирению. Никто никогда не видел старика в синтоистских или буддийских храмах, уже одно это совместно с довольно замкнутым образом его жизни сложило в среде самураев стойкое мнение об Этоми Ошоби, что он колдун, но подтверждения этому не было и всё ограничивалось несмолкающими разговорами, не столько отталкивающими, сколько усиливающими к старому воину острый интерес.

Ещё задолго до того, как слуха молодого Токемады коснулись все эти сплетни об Ошоби и Сёбуро, он непроизвольно выделил для себя старика из окружающей его среды. Никаких определённых форм и проявлений это чувство не имело, пожалуй, оно не было и чувством вообще. Скорее всего это было отсутствие безразличия. Немыслимая связь Свидетеля Этоми с отцом сильнее всколыхнула душу молодого самурая. Он понял, что «это – карма», что иначе и не могло быть… И тем острее и горше было осознавать, что он никогда уже не сможет относиться к старому Ошоби с тем же полнейшим безразличием, каким тот одаривал его!..

В доме Свидетелей, в вечер перед поединком Матэ был недоволен собою как никогда. За предельной внешней вежливостью и учтивостью хозяев он безошибочно почувствовал, что их симпатии не на его стороне. В доме центром застолья явно был заезжий китайский монах, некое подобие Чжуан-цзы, который однажды спутал себя с порхающей бабочкой. Матэ злился, не понимая, почему он в проигрыше. Нельзя было сказать, что ему не понравилась атмосфера этого дома: он был уютен, ужин хорош, гостеприимство хозяев безупречно, во всём, казалось, звучали гармония, хороший вкус и изысканность. Потом самурай понял – он сам был чужд этому дому; не смотря на свои великосветские манеры, он выделялся в нём резким диссонансом. Трио китайцев хотело порхать мотыльками, а он, как мужчина и воин, пришёл драться в поединке…

И всё же он был недоволен именно собой, а не ими. Где его воспитание? Где бесстрастность и безупречная выдержка дзен-самурая? Почему он позволил себе огорчиться редкими в его сторону взглядами старого Ошоби? Почему молчаливая, но весьма ощутимая симпатия красивой хозяйки дома к Нисану и совершенно нескрываемая к ней нежность монаха задели японского бойца до самых болевых точек души?!.

Матэ понял, что не сможет завоевать любовь обитателей этого дома, даже если бы стремился к этому. Он всегда будет чужим в их непонятном мире. Он должен убить Нисана, даже если бы это шло вразрез с высочайшим распоряжением Шогана. Он должен обрубить все нити, которые могут привязать его к этому дому, все нити, шевеление которых приносит непонятную, ненужную, опасную боль. Он должен освободиться от паутины иллюзий этого мира одним ударом и снова обрести покой. Он – воин, его путь – победа или смерть в бою, и душа его – меч…