– Это из-за… нервов. У меня синдром беспокойных ног.

– Да! Я понял!

И Никита поставил на застеленный клеёнкой стол сковородку с яйцами. Ника пока ещё не поняла, что ей делать. Но делать было что-то надо, и она с мыслью, что лицо её безнадежно помято сном, а годы уже не придают утренней прелести, принялась без стеснения есть.

Никита сел на табуретку.

Пока он сидел, а Ника, не задумавшись, ела, она разглядела на его груди и плечах неаккуратную штопку военного хирурга от двух осколочных и три хорошо заживших пулевых.

– Где тебя так посекло? – спросила Ника. – На какой войнушке? Ну не на этой же… или успел уже?

Никита махнул рукой:

– Фигня. Мне вот больше всего не повезло с рукой. Расхерачило запястье. Это Мариуполь. Спасал там одного придурка… вывозил его в машине. А из застройки с РПГ в нас шмальнули… И самое главное, ему ничего, а мне вот теперь не стрелять. Теперь я пальцы до конца сжать не могу. И вся моя жизнь к чёрту. В прошлом годе, как зажило всё, пришла очередь на бионический… на протез. Но до него надо ещё дожить, а пока хожу вот с тем, что наколхозили мне друганы из госпиталя.

– А как же ты… – начала Ника.

– Да. Но как бы этим не исчерпывается моя служба… Я могу ещё… в других, так сказать, жанрах сыграть.

– Что, ты ещё и музыкант?

– Да нет. Я из другой группы товарищей.

Ника доела яйцо, а на столе уже стоял кофе.

– Говоришь, к мирной жизни неспособен. Разобрался же с моей кофемашиной. Это я неспособна.

– Да ладно, – подмигнул Никита, – Я пойду. Сего-дня выходной, я тут хочу кое к кому наведаться в гости…

– С добром хоть?

– С добром, с добром.

Никита встал и снял с гвоздя свою рубашку, без единой складки. Да, он всегда был таким, ещё в школе. Перфекционист, идеалист. Ника хлебнула кофе. Две ложечки сахара.

– А с памятью у тебя и правда всё хорошо. Полчашки воды, половина молока и две ложки сахара.

– А то… Мы же друг с другом не один год провели. Это ты беспамятная.

– Я? – Ника подняла брови.

– Подожди, у меня ещё есть полтора месяца в запасе. Да и у тебя тоже.

– А потом?

– А потом там видно будет.

– То есть ты сегодня притащился, чтобы сделать мне завтрак? Это типа искупление вины?

Никита передёрнул плечами, чмокнул Нику в лоб и выбежал в сияющий день.

Ника со стоном повалилась обратно на свое деревянное ложе.

Отчего-то в ней смешалась радость и обида одновременно.

И теперь она действительно не знала, что делать дальше.

Ждали уже хоть чего-нибудь. Хоть какого-то движения, считая потери с обеих сторон.

Страшно было не дождаться, уйти раньше. Сколько уже ушло? Сколько молчаливых подвигов совершили, отдали завоёванного, сколько лишились по глупости? Ну не слышны блестящие имена военачальников, нет их в этой войне. Нет ни одного! А если есть, то все они засекречены, скрыты, спрятаны, чтоб не расшатать московские сезоны, покой туристов и копошение гастарбайтеров. Нет сильных имён, нет героических Карбышевых, Рокоссовских, Космодемьянских даже. А всё потому, что не дают русской гордости подняться выше травы, не дают, боятся главные и важные и нечестные человеки того, что, получив военное признание, народную любовь, найдётся такой, что развернёт орудия против их же самих. Что придёт недовольный, несчастный, годами унижаемый человек с войны, с оружием придёт, и тогда девяностые годы покажутся нам детской песочницей, так будет наводить порядок этот вчерашний униженный и оскорблённый.

Есть славные командиры, боевые, мудрые, но и их имена пока со стыдом и ущемлением вешают на рекламных щитах, меняя твердолицых воинов на рекламку нового коттеджного посёлка какого-нибудь «вилладж панамера» или «квартиры в молодой Москве».