Мужчина подходит и спрашивает:

– Гриффендор или Слизерин? – Он был в темной куртке, запотевших очках, в кофте с капюшоном, похож на озлобленного девственника. В баре этом приходилось кричать друг на друга, чтобы разговаривать, так как на всю дурь играл Егор Летов с долгой и счастливой жизнью за пазухой.

– Это просто шарф, – ору ему на ухо.

– Вот о чем последняя часть Гарри Поттера?

– Понятия не имею, – говорю я, пытаясь как-то не смотреть на него, что ли, – это просто шарф. – Дергаю сам себя за грудки.

– Так о чем? – Тут он берет меня за шарф и смотрит пристально.

– О любви, – говорю, и он отпускает, нежно поглаживая по плечу.

– Вот, – он пошатнулся и издал тот самый смешок алкоголика. – Мне девочка лет семнадцати-восемнадцати понравилась, сказала, что мне идут очки.

– Это опасно.

– Она дала мне поцеловать свою руку и сказала, что у нее есть парень.

В этот момент я взял свое светлое и наблюдал за хаотическим мраком рюмочной, не сочувствуя этому ужу очкастому абсолютно. Он куда-то растворился, в мясо пьяный, потом подрался и разбил очки. На этом отличительные черты человека кончились, и он превратился в точку, дуло, дулю, насобирав шишек. Плюшевый алкоголик.

Выключилась музыка, на сцену выполз Петя.

– Господа и дамы, надеюсь, все смогли уже взять себе пива, послушать хорошую музыку. У нас сегодня сначала Элли С Удочкой, потом Борис Незамёрзший, потом Пётр Фёдоров, то есть я. А затем открытый микрофон.

Потом он спустился, вылезла какая-то толстая тетя и начала бубнить про хронический недотрах. Курим с Петей.

– Почитаешь сегодня? – спрашивает.

– Если успею накидаться, то выползу после тебя.

– Ну маякуй, если что, – он посмотрел на меня заигрывающе. – Что у тебя с той нимфой?

– С какой?

– Ну ты в прошлый раз уехал с какой-то в огромных глазах.

– Ничего.

– Ну трахнул?

– Ну да.

– Это уже что-то.

– Да брось ты. Чтобы было что-то, надо чтобы был кто-то другой, а не я.

И вспомнил, как ударило по голове, сильно, настойчиво и так наивно. Было темно, и мы ходили в очередной монастырь. Начало апреля. Вот только недавно, в самом конце марта, схватились за руки другу друга. Под Баха это случилось. Она говорит своим этим тягучим, шепелявым и глаза – мандариновые дольки опускает:

– Мой единственный опыт высмаркивания в сухие салфетки был под ХТК.

Cтояли около огромного некрополя Донского монастыря, капал снег, огромными хлопьями, она включила ХТК в исполнении Глена Гульда, дала мне наушник и схватила за руку, затем положила эту конструкцию мне в карман пальто. Мы настойчиво шевелили пальцами, между окурков, которые я не мог просто так выкинуть куда-то не в урну.

Теперь она стоит на бульваре в темном апреле в чепчике и говорит:

– Я хочу, чтобы ты меня поцеловал.

Чуть-чуть сердечко в пятки упало, тогда, конечно, но ничего, вроде устоял.

– Что ты? – спрашивает Петя.

– Я ничего. Я не читаю сегодня, наверное.

После Элли С Удочкой человек в свитере читал свои стройные, как он сам, ямбы, за что ему огромное спасибо. Люди даже примолкли чуть-чуть, бокалы стучали реже, морды бились аккуратней и что-то тонкое капало на наш сброд, мы синхронно кивали каждой строчке. Он быстро закончил, и разорался Петя.

Я накидался и уехал на Дубровку.

Постучался к Маше в комнату, она лежала в халате в позе эмбриона. Посмотрела на меня и разделась.

Под утро мы разговорились.

– Так кем ты хотел быть в детстве?

– Почему это так важно? Мне не кажется это основой.

– Это важно только потому, что ощущение искренности, милый, рождается из первородности процесса. Когда трахаемся, мы искренние, когда не трахаемся – тоже, поскольку трахались когда-то до этого.