Несколько стрельцов оказались сбиты с ног, на несколько мгновений бой превратился в беспорядочную свалку, в которой мелькали то белые глаза, то вздымаемые бердыши. Сперва один человек с криком оказался утянут в мертвую толпу, затем второй, третий. Стрельцам уж приходилось рубить и своих мертвых товарищей. Был миг, когда казалось, первая ватага вот-вот дрогнет, и десятка три упырей вырвутся и убегут, но люди встали насмерть, и вскоре все было кончено.

– Ну, что, цел? – спросил Максима разгоряченный покрасневший Фрязин, утиравший шапкой пот со лба. Максим в ответ только коротко кивнул.

– Отлично ты бежал, кутья, – сказал Фрязин, смачно хлопнув его по плечу. – Будешь и дальше так – победим эту пакость совсем.

Максим – распаренный, разгоряченный боем, с дрожащими от натуги руками – ничего не отвечал, только кивнул, тяжело дыша. Сил его хватило сейчас лишь на то, чтобы бросить короткий взор на частокол и встретить глазами заинтересованный взгляд воеводиной сестры.

10. Глава девятая, в коей рыцарь пробирается в зачарованную башню

Весь следующий день прослонялся Максим без дела с осоловелой головой. Пробовал спать лечь, да сон к нему не шел. Глядя на него, Фрязин решил, что, пожалуй, следующей ночью ходить на упырей не стоит, да и стрельцам нужно было дать от этого ужаса отойти, а то как бы бунта не было. Чертков их весь день отпаивал пивом и в чувство приводил.

Вечером же все, кроме тех, кому в караул идти, хватили хмельного меда, на который воевода расщедрился, да отправились на боковую. Фрязин, успевший поспать днем – его бессонница никогда не мучила – отправился на стену, чтобы посмотреть, хорошенько ли проредились ряды упырей, а Чертков и Максим стали на занятом Чертковым подворье укладываться.

– Эх, все тут хорошо, в Зубцове, – проговорил сотник, потягиваясь и сгимая зипун. – А только вот по части баб кисло совсем. Город переполнен, и мужние жены, и девицы – все на набились по дворам, друг у друга на глазах, никого для забавы не сыщешь.

Этот разговор был у Черткова самым любимым. Пообщавшись с ним пару дней, Максим заметил, что тот, кажется, и не мыслил себе отдыха от служебных забот, кроме как в женских объятьях. Максим его за это не осуждал: Чертков ведь не монах (да и Максим-то теперь не монах), так что ему в его лета это грех не большой. Рыцари короля Артура тоже, многие, по этой части были не без греха.

– А что ж, в других местах ты много этак забавлялся? – спросил Максим.

– Всякого бывало! – ответил Чертков, сладко зажмурившись, точно кот над крынкой сметаны. – Вот, к примеру, когда под Казанью стояли, так была там у меня одна татарочка – ну, чистый мед ореховый. Все они там, знаешь как, на людях-то и глаза поднять боятся, а как наедине с тобой останется, так такое-то вытворяет, что ты даже, может быть, и не думал, что этакое возможно!

Свой рассказ Чертков проиллюстрировал парой таких примеров, от которого Максима, непривычного к подобным разговорам, даже в жар бросило.

Рассказал он и о том, как с другой уже, женой (а может быть, и вдовой) сгинувшего в литовской земле дворянина, забавлялся в нижегородской земле, и как она выла на пороге, когда ему вышел приказ выступать оттуда под Ярославль, где он тоже нашел себе усладу с некой попадьей.

– Небось, по мужу-то так не убивалась, – закончил он свой рассказ с усмешкой.

– Тебя послушать, так всякая на это падка, – сказал Ярец.

– А чего ж? – спросил с усмешкой Чертков. – И всякая. Тоже и им потешиться хочется. Хотя, не каждая, конечно, дастся. Иной ты непригож покажешься, другая сраму боится, да мало ли что бывает. Вот, как, положим, вор: ходит он по городу и смотрит, нет ли где двери не запертой, или бы где двор без собак, да чтоб еще хозяева куда уехали. Как найдет поживу – так сразу не зевает, хватает, что черт послал – тем и сыт, тем и богат. А если бы он в каждую дверь не толкался, в каждую ставню не стучал, так ничего бы никогда не нашел – с голодухи бы помер. Так-то и надлежит делать, ежели хочешь в этом деле преуспеть.