9. Глава восьмая, в коей рыцарь совершает подвиг на глазах у прекрасной дамы

– Значит, так, молодцы, – говорил Фрязин, медленно проходя перед выстроенными в линию стрельцами. – Кто из вас на охоту ходил, тот знает, как оно делается. Рассаживаем вас по засидкам – позже я каждой ватаге расскажу, где ей сидеть. Дальше вот это удалец, – он указал на Максима, стоявшего тут же и разминавшегося перед предстоящей пробежкой, – побежит вот оттуда вон туда, выманивая всю погань из домов, а если выйдет – и с лесной опушки. Ежели повезет, то их вылезет до сотни, и всех их он поведет за собой промеж засидок, словно собака, которая зайца гонит. Вся эта орава, конечно, растянется, кто-то начнет отставать. На отстающих будете наскакивать из засады, рубить бердышами. Как рубить – я вам показывал. Только не нападайте, если их рядом больше двух. Они глупые, но проворные. Ежели окружат вас – беда, ни бердышом, ни саблей не отмашетесь.

После боя обязательно все ко мне, и, если кого тварь укусит – обязательно скажите. Я знаю, как их укусы лечить, ничего не бойтесь. Но боже вас упаси это скрыть. Болезнь эту можно победить только в самом начале, покуда она вам в самую печенку не проникла. После этого – хана.

– А каково оно? – спросил один из стрельцов, худощавый молодой парень с куцей козлиной бороденкой и высоким голосом. – Как эта самая болезнь ощущается?

– Это вам лучше спросить у упырей, – Фрязин усмехнулся. – Когда повылезают, можете поймать одного и спросить: как ты себя, братец, чувствуешь? Только сперва к дереву его привяжите, а то неровен час. Вообще же могу сказать, что после укуса меньше, чем через день, начинается горячка, начинает человек бредить. В бреду он обычно кроет всех кругом херами, самых близких ему людей может ругать последними словами. Происходит это от того, что душа его бессмертная постепенно замещается лютой злобой, бесовским наваждением – бог его знает, чем. Это лучше попы расскажут. Важно тут, что чем дальше, тем меньше остается в нем человеческого. Какой бы он при жизни ни был говнюк – в болезни он сперва станет втрое хуже, а затем вовсе начнет превращаться невесть во что. Не в зверя даже, потому что и звери такими не бывают. Просто в какой-то кусок лютой злобы. А потом умрет, а злоба от этого не исчезнет, а станет еще лютее. Вот и все.

Над улицей повисло невеселое молчание. Фрязин, кажется, понял, что заканчивать речь надо чем-то повеселее.

– Но вы ничего не бойтесь, ребята, – продолжил он. – Кто не станет зевать, а будет делать, что я сказал, тому бояться нечего. Твари эти быстры и сильны, но ума у них немного, а то бы они уже весь христианский мир, поди, заполонили бы. Драться с ними можно. Кто из вас постарше, те, может, слышали, как в прошлое-то поветрие с ними воевали. Ничего мудреного нет. Побьете их – будет вам от воеводы награда, а там, глядишь, и царь пожалует.

– Дождешься, как же, – проговорил один из стрельцов, низкорослый детина постарше Фрязина, почти уж седой. Фрязин ему ничего не отвечал, а товарищи на него зашикали.

– Опять ты за свое, Митяй! – рявкнул Четков. – Ты мне тут людей не мути! Сказано – побьем, значит – побьем!

– Да я что… – Митяй сплюнул на землю. – Побить-то известно, побьем. Нас бы потом за этакое не побили только. А то известно ж… упырей-то вроде как нет, значит, как их бить-то можно.

– Ну, и что, что их нет?! – рявкнул Чертков. – Вот побьем – и впрямь их не будет, да и вся недолга.

– Да я что, – снова загундосил Митяй. – Я не супротив. А тоже инда жуть берет. У меня тоже в Нижнем-то жена, детишки, скажем.

– Эх ты, фефела! – прикрикнул на него Чертков. – Детишек-то наделал, а ума не набрался! И то сказать: дело это нехитрое, можно и без ума сладить!