– Это много, – сказал воевода. – Двадцать рублей – слыханное ли дело! Я столько жалованья в год не получаю!

– Ты, твоя, милость, в год получишь много больше, коли поветрие край в конец не разорит. – ответил на это Фрязин. – Что ты мне про жалованье? Где ж это видан воевода, который бы на одно жалование жил?

– Да ты пьян, что ли, сюда явился?! – воевода попытался подняться с лавки, но его повело вбок, и он плюхнулся на лавку обратно. – Ты соображаешь, с кем говоришь, борода вшивая?!

– Я соображаю, – столь же тихо проговорил Фрязин, – что говорю с человеком, которому жить на свете осталось две седмицы. Ты, твоя милость, то возьми в толк, что не сегодня – завтра явится сюда из Твери, а то и из самой Слободы какой-нибудь гонец, чтобы узнать, как у тебя здесь обстоят дела. И что ты ему ответишь? Так и так, дорогой царский посланец, посады спалены, села вокруг города перемерли, а обитатели их нынче посинели ликом и ходят вокруг Зубцова кругами, жрут людей, какие еще остались. Я же, на все это глядючи, ни хера не делаю, лежу на печи, жру с маслом калачи. Как ты думаешь, за такой отчет чем тебя государь Иван Васильевич пожалует? Я хоть не бабка-угадка, а могу тебе наперед сказать, что пожалует он тебя осиновым колом в самые твои недра – это ежели он будет не в настроении выдумать что-то позаковыристее. И ежели тебя такой исход устраивает, то можешь прогнать меня взашей и пьянствовать тут далее. В противном же случае надлежит тебе сбавить чванства и слушать, что тебе умные люди – в моем лице – говорят.

Проговоривши эту речь Фрязин сложил руки на груди и уставился вопросительно на воеводу. Тот, слушая Фрязина, сперва побагровел и затрясся от гнева, затем побледнел, а потом как-то сдулся, словно выбитый мешок. Максиму стало ясно: почувствовал воевода, что Фрязин во всем прав, и что в нем одном его, воеводино, спасение.

Фрязин это тоже, конечно, увидал, однако картинно повернулся и пошел к дверям.

– Эй, постой! – окликнул его воевода. – Ты это… ты стоишь за то, что после этих тварей уж не будет здесь? Крест на том поцелуешь?

– Не могу я на том крест поцеловать, – твердо ответил Фрязин. – Кто его знает? Сейчас этой пакости все больше и больше кругом. Но одно я могу тебе обещать: после моей охоты упырей тут станет так мало, что здесь снова станет можно жить…

«Если это все можно, конечно, назвать жизнью», – проворчал он тихонько, так что кроме стоявшего за его спиной Максима едва ли кто-то слышал.

– Да что ж ты так ершишься-то? – всплеснул руками воевода. У него, кажется, и хмель уже весь выветрился, ну, или почти весь. – Ты это… ты это брось. Мы тут все… можно сказать, в одной лодке сидим. Все люди, все человеки… И друг другу мы не враги, а враги нам эти мертвяки ходячие… Чего же нам друг с другом собачиться? Припасы я тебе выделю, как есть. А деньги казенные выдавать не имею права – с меня за это государь знаешь, как взыщет? Но ради блага города, мне порученного, чего не сделаешь? Дам я тебе своих собственных пять рублей. Потом, когда дело сделаешь. Смотри: ты меня чуть ли не без штанов оставляешь.

– Пятнадцать, – ответил Фрязин, прищурившись. – Это последняя цена, меньше взять никак не могу. У меня, знаешь, тоже лишних ртов сколько? Надо чем-то жить, а то, неровен час – сгинешь.

Началась отчаянная торговля. Воевода напирал на то, что Фрязин кровопивец, раз хочет все его личные деньги отобрать до копейки. Фрязин, в свою очередь, гнул ту линию, что работа у него опасная, а у него семья, дети, а воевода свое еще получит. Сошлись в итоге на десяти рублях.

После этого слегка поуспокоившийся и даже повеселевший воевода пригласил Фрязина у него отужинать, но тот ответил, что они с дороги больно устали, и нельзя ли им вздремнуть. Воевода сказал Черткову разместить гостей на своем дворе, на чем аудиенция и завершилась.