Антоний похолодел.

К появлению нечисти можно готовиться всю жизнь, но чаще всего она настигает врасплох.

Святые отцы, конечно, славные воины, но что взять с него, молодого и неопытного монаха?

Он застыл, как столб, оцепенев от ужаса.

Самое страшное было то, что они угадали его самый большой грех. Скрытый и потаенный. Конечно, целью его монашеской жизни было приближение к Богу. Но больше всего в глубине души он стремился к той благодати, о которой читал в святоотеческих книгах. Он, конечно, понимал, что благодать нужно заслужить и не в этом смысл монашеского служения, но желание не уходило, засев в самых сокровенных участках подсознания. Регулярные исповеди и молитвы, конечно, помогали, но грех гордыни изжить не так просто.

– Благодать! Благодать!.. – Визгливо кричали исчадия. Они обступили его вплотную и образовали хоровод.

Резкая, неприятная песня резанула уши. Она совершенно была в диссонансе с окружающей действительность, была не от мира сего, поэтому противно и навязчиво залезала голову, туманила мозги, лишая способности действовать.

Антоний стоял, не в силах даже перекреститься.

Хоровод между тем подтягивал его к пропасти. Визгливая мелодия прерывалась диким хохотом, и от этого душа леденела еще больше.

– Давай, Антоний! Вознесись на небо! Сейчас ты будешь на небесах! Ты же этого хотел!..

Сатанинское отродье приплясывало и кривлялось, чувствуя свою силу. – Ты же этого хотел!.. Ты же этого хотел!..

Антоний пытался что-нибудь сделать, но не мог. Все тело словно связали липкой и прочной паутиной.

Когда до гибельного падения оставалось всего несколько шагов, слабенькая мысль, словно на последнем издыхании, появилась в его голове.

Это была мысль об Иверской Божьей матери.

«Матушка, – прошептали непослушные губы,– спаси! Я же только сегодня у тебя был…»

Собственно, больше ничего не потребовалось.

Наваждение исчезло. Словно и не было в помине.

Антоний отпрянул от обрыва, судорожно хватаясь за кусты. Тело пронзило холодным потом. Рука сама собой лихорадочно заметалась в крестном знамении.

Он побежал по дороге прочь от этого страшного места. Куда-нибудь, только подальше!..

И – странное дело! – скоро показалась вершина, которая должна уже была час назад служить ориентиром.

Страх постепенно уходил. Антоний нервно рассмеялся:

– Ишь, дьявольское отродье! Взять решили! Как бы не так!..

Через некоторое время даже появилось настроение. Он уже думал о том, как будет рассказывать братии о своем приключении и как удалось справиться с нечистью.

И тут, когда до стен родного монастыря, оставалось совсем немного, Антоний, воодушевленный своей силой, сделал очень большую ошибку.

Он остановился, повернулся к ночным сопкам и потряс кулаком:

– Да хоть все силы ада! Я со всеми справлюсь…

В монастырь он успел вовремя. Ворота еще не закрывали. До акафиста надо было успеть доложиться эконому и сделать несколько незначительных дел.

После всенощной игумен сказал Антонию, чтобы тот задержался. Это было необычайно, так как обычно все поручения передавались через эконома. И если игумен лично кого-нибудь вызывал, значит, обстоятельства были экстраординарные.

Дождавшись, когда братия выйдет из храма, они сели на лавочку в пределе. Игумен выглядел растерянным и долго не мог начать разговор, подбирая слова.

Антоний молчал. Он опустил голову, ожидая вероятного разноса, и перебирал в голове, где и когда он мог провиниться.

– Тебя вызывает старец Илия, – наконец сказал игумен и пристально посмотрел на Антония.

– Старец Илия? – Удивился тот. – Он разве здесь был?

Слова игумена вызвали удивление. Старец жил в отдаленном скиту, никуда не выходил, с людьми не общался. Раз в неделю ему отправляли пропитание в виде сухарей и небольшого количества овощей. При этом исключался всякий контакт. Послушник оставлял пищу возле двери и уходил. В следующий раз он только забирал пустые корзины. В таком затворе старец жил уже много лет, задолго до того как сам Антоний появился в монастыре. О старце ходили легенды, но настолько невероятные, что вряд ли в них верили сами рассказывающие. Иногда он появлялся в монастыре, исповедовал братию, но это было так редко, что представляло целое событие.