– Прости нас, дед, – тяжко вздыхая еще раз, сказал он после паузы, – не ведаем, что творим, аки волки серыя во тьме рышащи, – перешел Петро неожиданно для себя самого на старославянский.

– Бог с тобой, иди с миром, – согласился Корякин, обрадованный тем, что бить его, кажется, не будут.

После визита скотника в дом милиционера приходило еще несколько человек. Все кланялись, слезно просили простить и обещали больше не хулиганить. Корякин сначала пугался, бледнел, краснел, но под конец разошелся, хлопал всех по плечу, весело журил и победно посматривал на Малашкина, – вот, мол, Костя, как мы их!

Новый нравственный клич бабки Анисьи «Все на покаяние!» потряс грешные души селян. Дело было новым и еще неизведанным. Перво-наперво просили прощения у Корякина, которого недавно чуть не забили. После этого стали вспоминать, кто кому навредил за эти годы. Вредительства оказалось много. «Все мы грешные», – чаще всего звучало в эти минуты на селе. Ходили друг за другом по домам. Просили прощения, целовались, плакали. Прощали все – оскорбления, нехорошие слова, написанные на заборах, потраву кур. Все, что упоминали.

На следующее утро, как только белесый, бесцветный свет пробился сквозь тучи и дождь, по центральной улице к зданию сельсовета шел милиционер Малашкин, за ним, еле поспевая, хромал Корякин. К своему удивлению они обнаружили там Петра Кузьмича, тоскливо сидевшего в холодном помещении.

Малашкин решительно скинул с себя плащ-палатку и оказался в полном милицейском обмундировании. В сумрачной комнате победно поблескивали желтые пуговицы его форменного пиджака.

– Петр Кузьмич, – громко сказал Малашкин, – вы как старый номенклатурный работник, – с трудом выговорив словосочетание, недавно прочитанное на газетном клочке в туалете, – вы не в силах, – продолжил он, – контролировать сложившуюся ситуацию. Видя ваше беспомощное положение, я отстраняю вас от управления людьми.

Петр Кузьмич в полнейшем молчании выслушал речь Малашкина. Не говоря ни слова, он выложил на стол ключи от управы, от сейфа, угрюмо зеленевшего в углу, рядом с ключами легла председательская печать. После этого он так же молча встал из-за стола и вышел на улицу.

– Ишь ты, переживает, небось, – усмехнулся Малашкин, когда Петр Кузьмич ушел. – Ну, ничего, попереживает да перестанет. А власть теперь у нас.

И по-хозяйски зачем-то полез в сейф.

Но Малашкин ошибался. Петр Кузьмич был даже рад тому, что произошло. Он воспринял это как что-то естественное, то, что должно было случиться. Он почувствовал себя свободным. И дождь, ливший на голову и плечи, был почти симпатичен ему. Домой он идти не хотел. Отношения его с супругой последнее время, были натянутыми. Дело в том, что с годами он потерял интерес к исполнению своих супружеских обязанностей. В то время, как у его жены потребность во внимании мужа не ослабла. Она даже написала жалобное письмо сыну, живущему в городе. Тот пообещал прислать какое-то заграничное средство, которое там дают племенным быкам, чтобы те активнее интересовались коровами. Но пока лекарства не было и обстановка в доме была холодной.

Петр Кузьмич по-детски шлепал по лужам и думал, что мир, который его окружает, совершенен. Прекрасно солнце, замечательна трава, деревья. Внутренне он соглашался со словами песни о том, что «любое время надо благодарно принимать». Во всем есть своя прелесть, и не только прелесть, но и разумная выгода. Мир совершенен, но только он об этом как-то забыл, привык и даже последние годы как-то не замечал.

– Петр Кузьмич, – в спину ему кто-то ткнулся. Он обернулся. Это была доярка Валька.