О главном я не умолчу —

Мне и на это хватит смелости:

Да, я хочу тебя, хочу!..

Но, знаешь, меньше, чем хотелось бы.

Владимир Вишневский

Генка сидит, молча, в обнимку со стаканом, в котором плескается прозрачная как слеза младенца огненная смесь, именуемая в народе водкой.

Противнейшая, скажу я вам штука и наихудшее средство для расслабления по причине ядовитого и очень агрессивного свойства искажать действительность. Опять же похмелье…

Удовольствия на копейку, зато отходняк такой, что лихорадка и грипп, в сравнении с ним просто игра в песочнице.

Генка задумался: пить или ну его?..

Однако, душа мается и успокоить её более нечем.

И чего, скажите на милость, эта самая сущность так разгулялась – покоя не даёт, который день подряд?

А дело в том, что Верочка, жена его ненаглядная и мать двоих детей, произведённых совместно, взбрыкнула очередной раз: ушла жить к подвернувшемуся по случаю кобелю, которого злосчастная судьба лишила здоровья и благополучия, а супруга, в силу природной жалости и извращённо усвоенного материнского инстинкта, его пожалела.

– Петенька  такой неудачник, судьба отняла у него всё. Только подумай: инфаркт у человека, сахарный диабет, давление жуткое, жена бросила, детишки знаться не хотят. Всё одно к одному, в итоге не жизнь, стихийное бедствие. Петюня без меня не выживет. Я ему просто необходима, как вода или воздух. Буду спасать.

– А о нас с детишками подумала? Кто нас от проблем и невзгод избавит, причиной которых в первую очередь ты со своей неразборчивой, инопланетной  жалостью? Это что же получается: жену отдай дяде, а сам иди к б***и?

Не пойму я тебя, Верочка. Вроде хороший ты человек, душевный, с тонкой чувствительностью, а ведёшься на коварный призыв субъекта, нагло втирающего тебе байку про незаслуженные беды и несчастья. Он ведь лень свою, нравственную нищету и физическое тщедушие как заслугу, благородство и бескорыстность преподносит, вызывая у тебя приступ необъяснимой альтруистической жертвенности.

Ты пытаешься отдать всё, а взамен? В качестве возмещения, они вручают тебе себя любимого, только и всего. Со всеми необъятными заморочками, между прочим заслуженными. Ведь кроме геморроя, эти господа ничем более не обременены: ни состоянием, ни семьёй, ни умом, ни благородством. Что у твоих подопечных есть, кроме болезней и потребностей? Да, ничего.

– Всё ты правильно говоришь, Геночка. Всё так. Наверно. Не знаю. Не всё так просто. Ты не можешь войти в его положение, а я могу. Несчастный он, неприкаянный, больной… нуждается во мне, как младенец в мамке. Не выжить ему одному. А тут я… чем смогу, тем и помогу. Люблю его, опять же.

– А меня, детей, дом свой, наконец, судьбу свою беспокойную и неустроенную, любишь? Что за гормоны такие покоя тебе не дают, влюбляться заставляют в каждого встречного и поперечного, кому хуже, чем тебе, у кого ни за душой, ни в сердце ничего – гниль, пустота.

– Да как же это пустота, если человек любить умеет. У него тело больное, а душа чистая, здоровая. За то и страдает бедолага, что сердцем светел. Души он во мне не чает, боготворит, обещает век на руках носить.

– Да тебя ли он любит, дурёха? Скорее сиськи твои налитые, фигурку точёную, да глаза цвета спелого гречишного меда – всего того, чего лишён в силу пребывания в закрытом медицинском учреждении, где ты укольчики  делаешь и горшки за ним выносишь.

А ещё ненаглядный твой вожделеет к заветному кусочку сладкого пирожка, какой скрывается под подолом белого больничного халата. Всё просто и ясно: секс ему нужен: бесплатный, безопасный, по причине принадлежности тебя к штатному медицинскому персоналу, да положительные эмоции для скорейшего выздоровления. И всё. И никакой любви. Голая меркантильность, грубый расчёт.