Потомок Монте-Кристо Наталия Рай

© Наталия Лаврентьевна Рай, 2019

ISBN 978-5-0050-5115-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Будь, Господи, свидетелем! – человек я воистину мирный. Что угодно могу перележать на диване, что угодно могу понять и простить. И единственное, чего прошу у людей – в дни, когда я залегаю спасаться, не трогайте прежде, чем мне удастся наладить дыхание. Увы. Я могла бы привести массу примеров, когда такая просьба – воистину вопль вопиющего в пустыне, но речь-то – не обо мне. Вернее, обо мне только частично, в связи с…

Я ведь даже не влюбчива. Я, конечно, знаю похвалы постоянству и прочим достоинствам вечных однолюбов. Но по отношению к себе это, право, настоящая катастрофа. Не могу сказать, чтобы я совсем уж равнодушна была раньше к противоположному полу, конечно, нет. Однако – в меру.

Нравились, некоторые – сильно, но любви – не было. Не потому ли она, когда настигла меня, стала настоящим бедствием? Или так вышло оттого, что это случилось со мной в зрелом возрасте, когда мне было уже около тридцати – когда характер сформирован, когда чувства сильны и устойчивы? Когда они сильнее, ибо накопилось сил души.

А начиналось всё так безобидно – до смешного. Была у меня одна проблема: кое-что надо было достать (а времена были ещё советские). И я по привычке стала всех спрашивать: не знакомы ли вы, случайно с волшебником? И кто-то ответил: он не волшебник, но сделает. Он и сделал, хотя и не сразу. Однако, дело было такого рода, что требовало времени, то есть – встреч. А ежели человек в наше суматошное время выкраивает время на встречу с вами и занимается вашим делом (даже если и за оплату) – то прямо-таки грех не напоить его чаем. Да и просто пообщаться тоже не грех – стрессы как-то снимать надо или нет?

На темы влюблённости по отношению к себе я не задумывалась довольно давно, потому и была спокойна до ротозейства. И – вдвойне – оттого, что уж Вовочка был как нельзя более далёк от моего мужского идеала: ростом с меня /нехватка как минимум десяти сантиметров высоты/, рыжий, чего я терпеть не могу, в придачу – кудрявый, быстрый, да и фигурой хлипок: дёрганный и узкоплечий. Поэтому он сразу и намертво был зачислен по разряду: знакомый человек. Аполлон никогда не признал бы его своим. Было и еще одно: ко всем прочим прелестям, Вовочка имел жену, что всегда для меня являлось гарантией абсолютной, как у Бога за пазухой, безопасности. Я – и пресловутый треугольник?!!

И потом – человеку хорошо за тридцать, а к нему стар и млад не по имени-отчеству, как бы положено, а словно к мальчишке обращаются. Причём мальчишке с огромным списком нравственных и даже на грани конфликта с законом недостатками!

Посему я преспокойно развесила уши и относилась спервоначалу к нему так же точно, как и к своим прочим едва мне знакомым друзьям-товарищам. Которым никогда не перейти в ранг более близких, и, тем более, возлюбленных из-за сочетания таких-то факторов. А тема любви меня интересовала единственно в качестве сюжетной линии для рассказов и прочих произведений. А посему я беззаботно занималась привычными делами: он ведь в ранге временного приятеля, не имеющего и тени шанса перейти в иной разряд! Это если умолчать о том, что я влюбляться вовсе не собиралась, да и была уверена, что мне этого – не дано. Все сроки вышли!

И вот сидит у меня однажды Вовочка, пьём чай (а не алкоголь!), никого, как говорится, не трогаем, он травит чудные истории о своей армейской службе, я хохочу, как безумная, за окном – белый день, и вдруг Вовочка ляпает ни к селу, ни к городу:

– Полюби меня, а?

Причём роняет-то, словно между делом, тем же травёжным тоном и практически без остановки продолжает свою историю. Мне, невзначай, показалось, что ослышалась:

– Это ты старшину попросил или кого?!

– Тебя.

Я онемела. Меня?!! Да с какой стати? При чём милиция, если гром козу убил? Он, видите ли, одинок. Нашел, пообедав, «сытого», чтоб обсудить достоинство подаваемых в «Бристоле» рябчиков! Я внимательно на него поглядела, глазами переспросила, он подтверждает: нет, я не ослышалась, это не галлюцинация, я действительно это произнёс. Я удивилась до крайности, до потрясения и шока. У человека жена, связей – полгорода, родни – вторая половина Москвы и области и он – одинок. Ну, не нахал?!!

– Я вообще не от мира сего, меня никто не понимает.

Вторую половину фразы я слышала в своей жизни практически от каждого, кто именует себя творческой личностью (это два ругательных слова, кстати) и знаю на неё великолепный ответ: а ты кого понимаешь, перечисли и докажи это. Но первая! Когда я сама нажила себе сотню врагов именно поэтому! Что не от мира сего.

Это понимать, что мы с ним одной крови? Ибо где вы видели поэта, который от мира сего? До чего представителей пресловутого большинства, оказывается, злит, ввергает в неконтролируемую ярость чужая свобода! Особенно, если ты не в состоянии (вернее, не понимаешь, почему должен!) ответить, почему выбираешь именно эту тропу…

О, тут-то я и погибла! Хотя от такой мысли я была безумна далека, почему и обнаружила факт собственной гибели далеко не сразу. В миг, когда подмигнула ему и промурлыкала «то ли еще будет…”, я ему только слегка посочувствовала, ибо не поверила до конца в такую позицию. Но уже тогда, наверное, мы оба переступили какую-то полосу, или разорвали нить, делившую до сих пор наши две жизни.

Зря, как оказалось, на свой счёт я была так спокойна – что мне любить не суждено. Какая может быть любовь, когда столько дел!?!

Так что в ту минуту я только улыбнулась ему и пожалела. Он понял моё безмолвное: «не дрейфь, брат, то ли ещё будет!..» И мы переступили через что-то, через какую-то границу навстречу друг другу. Господи, сколько же раз потом мне придётся пожалеть о той минуте и даже проклясть её…

Когда я (уже поняв, во что именно и насколько капитально влипла) оставалась одна, то до глубин подсознания познавала, в чем состоит коварство любви. Одним словом если – в безвыходности. Когда любимого нет с тобой – тоскуя о нём, любишь ещё сильнее, ибо по пёрышку перебираешь всё, что есть – он. Когда он – с тобой, любишь ещё сильнее, наслаждаясь и любуясь. И сотни раз повторяешь себе, что сильнее уже любить невозможно, но, прикасаясь, любуясь, любишь ещё сильнее. Когда любимый с тобой хорош – за то, что хорош, когда обижает – оправдываешь любую тебе причинённую муку – и так до бесконечности. Это – как восходящий воздушный поток. Он несёт, уже и не спрашивая, а есть ли у тебя крылья, могут ли они взмахнуть ещё хоть раз. Да и – начинаешь сомневаться – нужны ли крылья вообще, если поток – невозвратен, неостановим, как само время.

Не знаю, что бывает с другими любящими. В смысле: пытаются ли они спастись, даже осознав полную этого невозможность. Я о себе знала совершенно точно: поздно, а потому и невозможно. Теперь ничто, н и ч т о не способно меня из этого потока изъять. Включая полный вакуум. Включая мою смерть.

О, я знала, что погибла. Знала задолго до того, как начала отмеривать первый круг ада. Но я, невзирая на, вполне, надеюсь, заслуженный, титул умной, тоже живой человек и мне, как и всем, свойственно надеяться. И я надеялась до последнего шанса, до мига, в который Вовочка предал меня у меня же на глазах, предал, сознавая, что делает и даже наслаждаясь этим предательством с каким-то мазохизмом.

Я говорю о самом масштабном, самом последнем его предательстве, совершённом уже в открытую, после которого мы и расстались. А что было до этого?! Не раз и не два он предавал меня и я – прощала. Я, раньше уходившая от кого угодно за одну не такую фразу, за один не такой взгляд, за один не такой поступок, растерянно прощала.

С Вовочкой даже вопроса не было – прощать или нет. Само прощалось. Он стал для меня всем – и ребёнком моим тоже. Ребёнка же не выбирают и не простить своё дитя – невозможно.

Он, однако, моим ребёнком не был, таковым себя не сознавал. И относил моё всепрощенчество Бог весть за счёт чего. За счёт моей бесхарактерности, наверное. Однако, и от этой версии ему пришлось отказаться, видя мои отношения со всем прочим населением страны. С другими я оставалась точно такой же, какой была всегда, до него, потому-то Вовочка и гордился своей практически неограниченной надо мной властью, потому-то и ценил её (и меня) до поры до времени.

Встречались мы редко, ибо ни времени, ни нужды, ни желания – не было. Но перезванивались куда чаще, чем это положено столь мало знакомым людям. И только когда, в вечер Вовочкиного визита, в третьем часу позвонила приятельница, раньше трёх не ложившаяся и принимавшая меня, как снотворное, перед сном, уже лежа под одеялом, я удосужилась взглянуть на часы. «Неплохо для начала!»

Проснувшись утром, я поняла, что душа моя, оказывается, повлачилась за Вовочкой, как прикованная и что мне без неё довольно паршиво. Я попыталась призвать её обратно, но она ответила только стоном. Это было и странно, и больно, и унизительно.

Особенно, если учесть мою привычку к свободе! Ненавижу зависеть, просить, пробивать, умолять. Для другого – что угодно, я тут только орудие производства. Стоять в очереди для меня хуже казни египетской! Уж не знаю, что должно бы продаваться, чтоб я влезла в эту злобно-потную толпу. Даже за книгой Марины Цветаевой не стану рваться, ибо даже её можно взять в библиотеке, в крайнем случае, посидеть пару дней в читалке и просто-напросто выучить. Чтоб иметь её стихи внутри, в себе, везде и всегда. Чтоб не таскаться с сундуками. Эта кладь не помешает пролезть в игольное ушко.