– Они слышали! – почти с радостью воскликнул Глюкер. – Эти твари в стенах… Они их тоже слышали!

Их слышали все, поскольку теперь сущностей было много – целые полчища. Их топот и писк раздавался изо всех палат, из туалета, столовой, они носились в стенах и по потолку даже в коридоре. Твари были везде.

Их сопровождал хруст, похожий на отщёлкивающуюся штукатурку.

Мимо пробегала Молоденькая. Миха успел перегородить ей дорогу и даже вцепиться в запястья.

– Ну, теперь вы нам верите? – с надеждой спросил он.

– Теперь? – рявкнула Молоденькая. Мы ещё никогда, ни до, ни после, не видели её такой растерянной и злой одновременно. – Теперь! Теперь об этом точно узнает руководство больницы, и даже представить себе не могу, чем этот флешмоб закончится для всех вас! Марш в палату, быстро!

И она принялась изо всех сил запихивать Миху, причём в четвёртую, а не шестую. Но ей, видимо, было уже всё равно, кого и куда, лишь бы расчистить коридоры и восстановить тишину.

– Что? Да вы с ума сошли! Как так? – недоумевал Мишка.

Медсестра изловчилась и швырнула его в палату так, что мой друг улетел прямо на кровать Сони. Я не успел опомниться, как отправился следом. Глюкер оказался самым умным из нас: он не стал дожидаться, когда схватят, и ввалился к нам самостоятельно.

Молоденькая бросилась распихивать больных дальше, а мы в шоке уставились друг на друга.

Постепенно до меня стало доходить.

– Вы понимаете, что это значит? – произнёс я непослушными губами.

– Что постовухи совсем чокнулись? – взвыл от досады Миха, явно надеясь, что медсёстры его услышат.

– Нет. Мент тоже не понимал, что случилось. Они не чокнулись… – Я проглотил ком и посмотрел на Миху. Последние свои слова я прошептал, поскольку не мог сказать этого вслух: – Взрослые ничего этого не видят и не слышат, поэтому не верят нам. А раз не верят, то и ничего не сделают…

– Мы одни против этих тварей, – в ужасе закончил за меня Глюкер.

И расплакался.

Минуту мы с Михой стояли, переваривая эти слова, а потом я сделал то, чего не делал больше никогда ни до, ни после, я сделал то, чем не могу гордиться и, честно говоря, даже не хочется признаваться в этом: я достал из кармана мобильник, разбудил звонком родителей – благо хотя бы мобильная сеть пока ещё работала – и проорал в трубку:

– Мама, забери меня отсюда, или я до завтра умру!

Оказывается, я был далеко не один, кто в ту ночь в панике позвонил родителям. Ещё до полуночи телефоны стационаров на всех этажах, во всех ординаторских и, конечно, в приёмном покое взорвались от родительских звонков.

Переполошили всех, особенно людей, кто ни ухом ни рылом не знал о нашествии тварей в стенах. Пока мы называли их так, поскольку не были уверены, что там были именно крысы, а не кто‐то ещё.

После того как переполох охватил уже все семь обитаемых этажей больницы, ожила рация в нагрудном кармане полицейского. Начальство требовало на весь коридор объяснить, что у нас творится и с чего всё началось. Полицейский в панике всё повторял, что вверенная ему подопечная на месте и под его полнейшим надзором. Короче, его спрашивали про Фому, а он знай себе твердил про Ерёму.

Эту сцену мы с пацанами наблюдали в тот момент, когда короткими перебежками пытались перебраться из палаты девчонок, куда нас с перепугу запихнула Молоденькая, в свою.

Твари в стенах перестали носиться туда-сюда часам к двум ночи. А в три часа больницу уже осаждали наши родители. Наши – то есть родители всех, кто в то время лежал в детской.

Это походило на демонстрацию или акцию протеста. Безумное количество перепуганного народа ломилось во все четыре входа в здание, а некоторые даже, требуя внимания, барабанили кулаками в окна на первом этаже.