– Странно, крайне странно…

Алексею Фепланову странно и чувствовать себя самим собой, и принимать рядовых ее мышления за старших офицеров своего; Алексей не отрезан от слабовольного трансцендирования, он накрывается одеялом, как захлопывает дверь, Фепланов не при каких условиях не не станет распространяться Елене Манягиной о том, что у штангиста Галиновского – в 2002-м, жарким летом его второго отступничества – треснула нижняя губа, и беззащитный, чистосердечный Михаил здраво отнес данное обстоятельство на счет нехватки витаминов.

В себе, как в теле.

Сколько мне осталось? сколько?… а?… я боюсь…

А сколько вам надо? Скажите, не таясь, мне – херувиму-полуночнику.

Вы… кто?… сгинь, пропади; не впадая в прострацию Галиновский принялся очень много есть: он ел и полезное, и просто ел: чаще всего просто, но помногу.

Трудностей в нахождении еды Галиновский не испытывал: или дома, или в ресторане, но нигде не ограничиваясь; Михаил испытывал неотступно преследовавшее его волнение, касающееся того, отчего же у него треснула нижняя губа.

Лето ушло, карьера тяжелоатлета приостановлена, на дворе нудная золотая осень, и Михаил Галиновский не раскисает – чтобы побыстрее забыть о треснувшей в июне губе, он еще больше ест.

И еще больше.

Штангист Галиновский давно позабыл, как его треснувшая губа отражалась в зеркале, но волнение снова о ней вспомнить обременяет его и вслед за барашком по-техасски.

Галиновский и ест, ест и ест, он ест, но беды его не минуют. Уже не губа: морда треснула.

На медальонах из телятины Галиновского подвела.

Проще. Сложнее. Свободней. Больнее – Александр Николаевич Тусеев пока еще только умирает.

Уйдешь от женщины, не догонят. Тебя твои демоны. В смысле, если ты уйдешь от всех женщин. С веслом по льдинам: после случившегося с Галиновским несчастья из всех родственников у бывшего партийного деятеля районного масштаба Александра Николаевича Тусеева осталась лишь дочь, и, с философским видом пробормотав под нос: «искалеченной рукой вены не вскроешь», он попросил ее приехать к нему: она чуть-чуть напоминала Тусееву его покойную супругу, в марте 1976-го бывшую при смерти – Александр говорил ей: «Что за черт… сдержусь – не кляни меня, я не могу тебя хотеть». Его жена отвечала: «Ну, и не хоти», но он грустно вздыхал: «Но я же хочу…»; являясь законченным рационалистом, Тусеев верил в чудо.

Дочь к нему, разумеется, приехала, и Александр Николаевич на нее смотрел – как на дочь, но не как на свою.

– Как самочувствие, доченька? – спросил Тусеев.

– По сравнению с тобой превосходно, – ответила она.

Сказав первое, что пришло ей в голову, невысокая скуластая женщина моментально за нее же схватилась.

– Сорри, – пробормотала она, – это я не подумав сказала.

Александр Тусеев загадочно усмехнулся.

– Пустое, доченька, – сказал он, – я на тебя не обижаюсь. В моем положении любые обиды такая же нелепость, как обмылки чая. Как отпущенный удел незадачливому человеку Мише Галиновскому, у которого не состоялся никакой путь – ни спортсмена, ни праведника… Ты в курсе, что я умираю?

– Да, папа, в курсе, – ответила она.

– Последнюю волю выполнишь?

– Все, что в моих силах.

– Ты, милая, не юли, – сказал Александр Тусеев. – Я не настолько уверен в себе, чтобы быть неуверенным во всех остальных, и если бы у меня откуда-нибудь появился сын, он бы наверняка просовывал свою голову в приоткрытую дверь: из комнаты доносилась бы тринадцатая симфония Гайдна, но резкое захлопывание двери не оставило бы его носу ни малейшего шанса на добровольное отступление. После этого соприкосновения его истошные вопли еще долго бы не позволяли Гайдну звучать во всем его великолепии: даже увеличение громкости бы не помогло. Таковы реалии… Отвечай мне четко, исполнишь ты мою последнюю волю или нет?