Парадом пройдите по мне. Далекие звезды и кислотная явь. Ать-два, ать-два: весь я в этой жалкой лепешке.

Плоской, как мысли. Как зрелость.

Молодость пухнет от надежд, старость от болезней и страха, из Яузы доносится беспокойный лепет водяных дев; Мартынова перестают приглашать на дачу Алексея Фепланова.

Фепланов живет там с новой безотказной женщиной Манягиной: указывает ей на недостатки, сжигает ее журналы мод, жульничает в подкидного; я не сплю, мрак не спит: за мной…. или я за ним; Фепланову хочется узнать сколько сейчас времени.

У него самого висит над головой исправная лампа, но ему необходимо разбудить разжалованную и недавно уснувшую в другом углу Елену Манягину, чтобы она зажгла свою и лишь затем сказала ему о том, который сейчас час. А что теперь резкий свет обожжет глаза уже ей, Алексея Фепланова не волнует: в ее карие глаза пусть и лунные псы подмаргивают, так он думает.

– Сколько времени? – довольно громко спросил он.

Елена очнулась. Она едва понимает: наяву ли ее спрашивают или, может быть, третий сон на втором спотыкается.

– Чего? – переспросила она.

– Только не надо говорить, что женщине всегда нелегко, – сказал Фепланов. – Мне этого не надо. Времени сколько?

– Какого времени?

– Легкого, но тяжелого, – сказал Фепланов, – внешне невидимого, но в этом случае мираж как раз в том, что ты его не видишь.

– Гм… хмм…

– Я о времени, что уходит от нас в пустоту на гнедой тройке механических или электронных часов.

– Ах, об этом… – протянула она. – Сейчас посмотрю.

Елозя рукой по бугристой стене, Манягина нащупывала на ней выключатель, но наткнулась не на него, а на саму лампу с крупным плафоном, когда-то переставленным на ночник с полуразбитой люстры: лампа падает на Манягину, по всей комнате разбрасываются крики и протяжные вздохи; дождавшись возобновления тишины, Алексей Фепланов злорадно добавляет в общее месиво толику угрюмого зудения.

– Какая же неуклюжая ты женщина, – сказал он, – чего тебе не поручишь все себе же боком выйдет. Хоть не живи с тобой, не люби тебя.

– Голове больно… – пожаловалась Елена.

– Если больно, значит она еще жива.

– Дай бог ей здоровья, – сказала Манягина. – Я тебя, Алеша, ни в чем не упрекаю, но после твоих просьб с моей головой обычно мало чего хорошего случается.

– Опять я во всем виноват? – возмутился Фепланов.

– Не во всем, – сказала она.

– То-то же.

– Зато я увидела время.

Фепланов занервничал: не дай бог, конечно, но не помешалась ли она от удара? не пора ли ей снова искать в моей записной книжке номер скорой психиатрической? раньше она подыскивала его для меня, потомственного дворянина, мужчины и трахаря, но сейчас ей, вероятно, придется немного приоткрыть мою записную книжку и для себя – журавли взлетают, сделав девять шагов и единственный скачок, а я бы попробовал начать со скачка и разбегаться уже над землей. Я же тетива: меня натягивают. Порвав все струны на гуслях, не целясь костями в колокол; врач обрабатывает боксеру его рассечение и попадает ему пальцем в глаз, оскопленный волкодав лает фальцетом, докучливые колдуны прибывают в Москву на поезде-призраке…

– Я увидела время, – повторила она.

– Как же ты его увидела, если темно? – обеспокоенно спросил Фепланов.

– А меня, значит… это… как лампа по темечку стукнула, так и искры из глаз и посыпались. Я часы и разглядела. Если хочешь могу тебе даже сказать, сколько сейчас на них.

– Ты можешь, – нахмурился Фепланов. – Ты можешь сказать, а я задуматься от услышанного. И сколько?

– Половина четвертого почти что.

– Ничего себе… А я думал и трех еще нет.

– Уже есть, – сказала она.