Съев свою первую чашку риса после длительного питания западной едой, [Ниситани] был потрясен «абсолютным вкусом», выходящим за рамки обычных свойств пищи[13].

Представьте себе, если бы Хайдеггер преподавал в Японии: смог бы он забыть о Schwäbische Küche[14], питаясь сашими и суши? Скорее всего, нет. В случае Ниситани Heimweh[15]заявила о себе, когда вкусовые рецепторы стимулировал сирогохан[16], а не Kornbrot[17], но ощущение также вышло за пределы вкусовых рецепторов и затронуло всё тело[18]. Heimat – не то, что человек узнает о своей нации на уроке истории, а скорее нечто, вписанное в тело как одна из его самых интимных и необъяснимых частей. Этот опыт unheimlich (жуткого)[19] лишь усиливает тоску по Heimat. Как заключает Ниситани, вспоминая об этой трапезе:

Этот же опыт заставил меня задуматься о том, что зовется «родиной»[20]. Это понятие, в сущности, указывает на неразрывную связь между землей и человеком, в частности – его телесной ипостасью. Это «неразделимость земли и тела»[21], о которой говорит буддизм. В моем случае родина – «Страна рисовых колосьев»[22]: земля, пригодная для выращивания риса, и народ, который нашел в возделывании риса основу своего существования. Из поколения в поколение рис был основным продуктом питания моих предков. Своеобразие земли, называемой Японией, стало своеобразием риса, называемого «японским», а питание этим рисом наделило своеобразием «кровь» моих предков, и эта кровь течет по моему телу. С незапамятных времен витальная связь между моими бесчисленными предками, рисом и землей была фоном моей собственной жизни и фактически в ней заключена. Этот опыт оживил в памяти то, о чем я обычно не вспоминал[23].

Чашка вареного риса – не просто пища, которая удовлетворяет биологическую потребность, сводя на нет чувство голода; это еще и опосредование между телом и Heimat. Вкус ассоциируется с Отечеством благодаря языку (tongue). Поэтому неудивительно, что после возвращения в Японию Ниситани активно участвовал в движении за «преодоление модерна», которое объединило историков, музыкальных критиков, философов и литературоведов, размышлявших о том, как преодолеть господство и упадок Европы. Они видели в европейском модерне фрагментирующую силу, а проводимое им разделение культуры на религию, науку и политику (а точнее – демократию) разрушало единое мировоззрение, которое в японской и китайской культуре удерживало вместе Небо, Землю и человека[24]. Однако, хоть европейский нигилизм и продолжал распространяться по всему миру, сама Европа клонилась к закату. Европеизация Востока грозила привести его в то же состояние упадка, в котором пребывал Запад. В своей книге «Самопреодоление нигилизма» (сборнике лекций о нигилизме, прочитанных в 1949 году), комментируя эссе Карла Лёвита «Европейский нигилизм», Ниситани задается вопросом, что значит европейский нигилизм для Японии:

Европейский нигилизм, таким образом, привел к радикальному изменению нашего отношения к Европе и к самим себе. Теперь он заставляет наше действительное историческое существование – наше «бытие собой среди других» – принять радикально новое направление. Мы больше не можем себе позволить необдуманно стремиться к вестернизации, забывая о себе[25].

XX век стал веком размещения (erörtern) Heimat в рамках планетаризации европейского модерна. Ниситани и Танабэ смогли поехать на учебу в Германию благодаря Нисиде Китаро, хотя у самого Нисиды в молодости такой возможности не было. Тем не менее в его сочинениях можно также обнаружить поиск