– Чего смеёшься?

– Взгляни.

В руках у неё был небольшой, не больше жёлудя, боровичок.

– Какое время грибам?! – подумал он.

– У меня здесь всегда всему время… Всегда весна и конец лета… – ответила она, и гриб вернулся в свою ложбинку. – Он скоро вырастет… У меня здесь много грибов… и ягод.

– А у меня ничего нет… – снова посетовал он. – Ни-чего-ничегошеньки… Всё по общежитиям… У меня вообще теперь, когда мы с тобой расстались, ничего нет, кроме снов и одиночества… На снегу… на льду… Кости болят… Я, наверное, скоро умру…

– Живи… – сказала она с жалостью к нему. – Но если всё же не выдержишь, умрёшь, я воскрешу тебя.

– Как это?

– Ты что, не знаешь, как воскрешают женщины?! Я… я рожу тебя… Будешь моим сыном… И снова будешь жить на земле. Хочешь?

– Да. Конечно. Но сперва поживём немного… Нормально, как взрослые… Ну да, как взрослые, но ещё очень молодые люди. И ты родишь мне моего наследника…

Она не дала ему договорить, прикрыла ему рот ладонью. Прижалась к нему горячим бедром. Потом оттолкнула и внимательно рассматривала, оценивала его, словно боялась ошибиться.

– Но одно условие.

– Какое?

– Не плюй в колодец…

– Ещё… – сказал он, не сдержав иронической улыбки. – Вот уж никогда в жизни не делал этого, но теперь вдруг захотелось… Интересно, что испытывает человек, когда плюёт в колодец?..

– Не бросай на землю окурки…. – Она замолчала, ожидая, когда он перестанет улыбаться. – Не бросай бутылки, пакеты, коробки, обёртки от конфет… Любовные записки и презервативы… Уноси с собой… Или сжигай… вон там. Видишь, чёрная яма, огороженная кирпичом.

– Вижу. Ты жаришь там шашлыки?

– Нет, это мой маленький крематорий. Там я сжигаю мусор и любимых мужчин, когда они умирают во мне…

Он почувствовал холод, как будто машина, которая на сумасшедшей скорости несла его к ней, вдруг подпрыгнула на трамплине.

– И никого не убивай здесь! – сказала она тихо. – Не смей убивать! Никого!..

Они шли молча. Вроде не поворачивали вспять, но возвращались. Вот уж и изба показалась из высоких трав. И пропала… И снова был лес вокруг.

– А одиночество… Что ж… – говорила она, будто сама с собой. – Кто в этом мире не одинок?!

Он не ответил, а глаза искали мшистое место, чтобы уложить её.

– Мы разольём твоё одиночество по бутылкам и будем пить в праздники вместо водки… – сказала она, отвернувшись, и это было нарушением запрета на игру. – Настоим на ягодах калины… Добавим мёду. Чокнемся и вспомним, как мы с тобой были когда-то незнакомы… независимы и одиноки… И гордились своей свободой.

Он затосковал по своей голодной независимости… по одиночеству…

– Не грусти, милый, одиночество – это на всю жизнь.

Она снова хрипло засмеялась, и ему снова стало тепло и хорошо от этого хриплого смеха.

И всё же он с опаской оглянулся на чёрно-серый от пепла круг, где, почудилось ему, белели кости.

«Одиночество, – подумала она, – молоко волчицы-судьбы…»

– Одиночество, как алкоголь, убивает слабых… – сказала она ему вслух. – Но мы-то с тобой сильные. Минус на минус дадут плюс… Это единственное, что я запомнила из школьной программы… Да, и ещё Филиппа Красивого… Согласен?

– Глупо распиливать золотую монету или разрывать купюру, которая тебе досталась как приз… – возразил он по своей скверной привычке перечить и возражать всегда и везде.

Они шли молча. Их раздражало несовпадение ритмов и желаний. Они только постигали радость синхронных чувств. И радость несинхронности тоже ещё не была доступна им.

Им хотелось дерзить и ссориться, но страх потерять вдруг по пустяку, по вздорности своей подаренного судьбой, такого близкого и желанного человека остужал их.