– Почему сундук?

– Ну, так у нас сложилось… по жизни… Берегли от крыс.

Она толкнула ногой дверь.

– Наклони голову.

Он миновал опасное место. Разулся в сенях.

И всё-таки больно ударился головой о притолоку, когда из темноты сеней шагнул в залитую солнечным светом горницу.

Она засмеялась.

– Слишком высоко голову несёшь, барин… Привыкай к смирению. Привыкай кланяться…

– А ты?

– Что я? Я не заношусь. Роста среднего. В двери вхожу не кланяясь…

Изба была просторная, без перегородок, одна большая горница…

Иконы… Тяжёлая, тёмная от времени столешница… Чистый, до желтизны выскобленный пол…

Половики, сплетённые из цветных лоскутков, придавали жилью весёлый праздничный вид.

Белые с синими крапинками занавески парусили от ветра, меняли свою снежность на голубизну, когда их вдувало в избу и солнце не могло достать их.

Ульяна подняла с пола маленького рыжего котёнка и поцеловала его.

– Он из моего детства. Его раздавил сапогом… любовник моей матери… Его потом тоже убило на войне, но я не простила… – Она снова поцеловала котёнка и опустила на половик. – Если станет скучно, наколи дров… принеси воды. Колодец под кряжем… Истопи баньку… Но только к вечеру… Когда смеркаться начнёт…

– У меня нет спичек, – сказал он.

– Вот. – Она потрясла коробок возле уха, чтобы убедиться, что он не пустой.

В коробке заскрипело, заверещало… Вылезла божья коровка. И улетела.

Он взял коробок, коснувшись её пальцев…

Будто ток прошёл по спине и плечам. По правой стороне головы… И воля, и разум покидали его. Он чувствовал, как тяжёлая неловкость овладевает им… Как тесно стало в одежде… Как тяжелеет он, тупеет, наливается томной тёмной силой.

– Я с детства брожу по свету… – сказал он, стараясь успокоиться. – У меня ничего нет за душой… Мне уже тридцать… Я кочевник… Птица… Что мне подарить тебе? Чем ответить на твою щедрость?..

– А мне ничего не надо, – сказала она беззвучно, чтобы не огорчать его. – Живи.

Он открыл чёрный с красной оторочкой рюкзак, развязал жёлтые шнурки, вытащил книжку репродукций Босха. Подумал немного, достал небольшой буклет Хокусая, память о Японии, в которой не был, но любил.

– Вот… Босх… И Хокусай… Тоже люблю. Возьми на память.

– Спасибо, – сказала она, переворачивая жёсткие страницы. С юмором сказала, с подтекстом. – Ну, вот и плата за постой… Живи…. Пока сладко спать со мной… А наскучит, не держу… Уйдёшь, когда захочешь… Пошли погуляем…

– Где?

– В саду…

– В саду твоей души?

Он хотел бы остаться в избе. С тоской взглянул на высокую кровать. На блестящие никелированные шары, похожие на купола… Пухлые подушки, украшенные кружевами… Красное ватное одеяло…

Она засмеялась.

– Пошли. Пошли, – прошептала она. – Потом…

В красном углу под иконами возник отрок в кресле. Бледный светлокудрый. Голубоглазый. Его ноги были прикрыты шотландским пледом. Он вежливо поздоровался с Платоном и исчез.

– Кто это? – спросил Платон.

– Это моя первая любовь. Пошли…

– Пошли, – согласился Платон.

В саду не по сезону цвели яблони. Жужжание пчёл было мирное и доброе.

Цепенели черёмухи, белые от цветов. Лепестки падали на землю. И земля была белая.

Ульяна называла ему имена диких трав. Череда… лебеда… валериана… поповы яйца… белена…

– Помнишь, мы с тобой…

– Когда это было!

– Двести лет назад…

– Двести лет! С ума сойти! Как мы жили друг без друга эти двести лет!

А дальше был лес – тёмно-зелёный малахит с белыми прожилками берёз.

Ульяна вдруг засмеялась, погрузила руку во влажный мох.

Ему нравился её хрипловатый смех, хотя, против всех литературных правил, смех этот не был ни красивым, ни серебристым. Но его восхищало и притягивало в ней всё. И, как ни странно, более всего именно то, что по общепринятым нормам не было красивым.