Из радиоприёмника тихо лилась музыка, и знакомый голос хрипловато-протяжно пел:

…Да, ты можешь пустить в свою комнату

Пеструю птицу сомнений,

И смотреть как горячими крыльями,

Бьет она по лицу, не давая уснуть.

Что мне мысли твои?

Это жалкая нить что связала и душу и тело.

Нет, должно быть моим твое сердце,

Твое сердце вернет мне весну…14

Ольга моргнула, ещё один локон выбился из сколотых на затылке волос, и упал на левый глаз, наполовину прикрыв его. Её лицо в обрамлении двух вьющихся прядок показалось необычайно красивым и грустным. Непонятная тоска лилась на него из светло-карих глаз. А, впрочем, почему непонятная? Вполне себе ясная. Егор, даже в своём, прямо скажем, хреновом состоянии, почти моментально прокачал Ольгу. Возраст – за тридцать, аккуратность и чистота, царящая в квартире говорившие об отсутствии в ней мужчины и детей, плюс безымянный палец без обручального кольца. Ему стало противно и стыдно оттого, что его ищейская сущность преобладает даже в такой ситуации. Песня закончилась и кассета, пошипев усталой змеёй, заиграла снова:

…А она – цветок ненастья,

Кто увидит, кто сорвет?

А она всё ищет счастья,

Всё единственного, всё единственного…

Путь свой в никуда из ниоткуда

Так пройдем, не вспомнив ни о ком,

Так и оборвется это чудо

Оборвётся просто и легко…15

Ольга наклонилась и коснулась его губ своими. Он плюнул на всё и жадно приник к ней. Губы её, сухие и горячие, раскрылись, и Егор утонул в них и в прозрачно-карих с печалью на дне глазах, которые она не закрыла. Левая ладонь его сжала плотную ткань халата, правая обхватила хрупкое запястье прижатой к его лицу руки. Её тонкие пальцы переплелись с его и…

Она резко отшатнулась, выпуская его руку. Отступила на шаг, дрожащими пальцами заправила выпавшие пряди, и, отодвинувшись от него ещё на шаг, сказала:

– Извини… те.

Егор всё понял, шевельнул пальцами, тонкий ободок обручального кольца отразил тусклый свет лампы.

– Не надо, не извиняйся. Это я должен… – он замолчал, не зная, что сказать. – Я пойду.

– Иди… те, – Ольга не смотрела на него.

Егор видел, как по её щеке скользит слеза.

Он поднялся, слабость куда-то ушла, словно испугавшись нахлынувших на людей чувств. Он шагнул по направлению к двери, Ольга отодвинулась, освобождая ему дорогу, хоть и так стояла, не загораживая выхода.

Егор прошёл мимо, напоследок втянув в себя исходивший от Ольги запах. В спину неслось из магнитофона:

А может быть и не было меня – молчи.

И сердце без меня само стучит.

И рвутся струны сами собой.

Как будто обрывается свет,

А может быть и нет…

А может быть и нет…16

У самой входной двери, когда пальцы обхватили дверную ручку, он обернулся. Ольга стояла спиной к нему, ссутулившись и крепко сцепив пальцы на вороте халата. Егор вздохнул и, отвернувшись, потянул на себя дверь.

– Стой… – голос Ольги был сухой и безжизненный, словно старый папирус.

Он замер, боясь повернуться и увидеть её слёзы.

– Ты не думай, что я так на каждого бросаюсь, нет. Просто… – голос её дрогнул.

Егор молчал, вслушиваясь в тишину за спиной, ожидая услышать всхлипы.

– Я не думаю что…

– Подожди, – она прервала его, голос был тихим и твёрдым, – я хочу, чтобы ты знал, такого у меня ещё не было. Просто… Просто ты показался мне таким одиноким и потерянным. Я… словно почувствовала в тебе родственную душу. – Каждое её слово было пропитано горечью и безнадёгой.

– Не надо… – он хотел сказать, что не надо перед ним оправдываться, но она снова перебила его.

– Надо! Ты выслушаешь и уйдёшь, а мне станет легче. Может быть, станет. Я так устала от одиночества и этой квартиры, от вечной зимы. Зимы даже летом. Это этой стужи, стужи снаружи и стужи внутри.